Римма Коваленко - Жена и дети майора милиции

В понедельник утром статьи по-прежнему не было. Тамила, увидев на полу бесчисленное множество белых комков, без капли сочувствия сказала:

— Настоящие журналисты, ты мог бы это и сам заметить, берегут бумагу.

Она добивала его. Она была матерью для хорошей жизни. Когда жив отец, когда бабушка приходит в воскресенье с кастрюлей жареной рыбы, когда за столом разговор перемешан со смехом. А в трудной жизни мать не может себя найти: придирается, оскорбляет, словно дети виноваты в той беде, которая на них на всех свалилась.

— У меня творческий кризис, — сказал Василий, — а ты радуешься.

— Отнюдь, — ответила Тамила, — какая тут радость? Но послушай меня: нигде, никогда, никому не говори таких слов — «творческий кризис».

Он все понял. Она не может поверить, что он действительно стал журналистом. Она корректор, у нее свой взгляд на редакционную работу. И ей трудно согласиться с тем, что сын открыл ту дверь, которая для нее всю жизнь была закрытой.

— Я сам себя загнал в угол, — стал объяснять Василий, — судебный отчет и без всяких нагрузок жанр нелегкий, а я взялся заодно еще и за тему государственной собственности.

Он плохо знал свою мать. Тамила по-прежнему не брала в расчет его самолюбие.

— Не пренебрегай советами старших, — сказала она, — сходи к редактору, расскажи о своих трудностях. И не затягивай.

Советовала не произносить «творческий кризис», а сама разве говорила своим голосом, своими словами? «Отнюдь», «не пренебрегай». И все же родительские советы — особой силы слова. Сто раз их оспорь, осуди, пренебреги ими, даже поступи вопреки, но придет час, и собственной станет их правда. Василий быстро пришел к выводу: надо идти к редактору, менять тему.

— Я думал, что статья уже готова, — сказал редактор, — кстати, писать быстро — главное качество газетчика.

— Но очень трудно писать о том, к чему не лежит душа, — промямлил Василий.

Дернуло его высказаться.

— Восклицания о душе, — очень тихо, но с явной неприязнью произнес редактор, — оставьте художественной литературе. Душа ваша обязана всегда лежать к работе, к выполнению того, за что получаете зарплату, а иногда и сверх того — гонорар.

Василий расстроился. Бояться начальства он еще как следует не умел, был защищен молодостью, дипломом, званием «начинающий».

— Я не отлыниваю, — сказал он, — но могу же я в процессе работы что-то отмести, перечеркнуть или переделать?

Редактор не был ему ни отцом, ни матерью, он только повторил «в процессе» и спросил:

— Так что же это будет за переделка?

— Хочу написать о свидетелях, которые готовы живьем закопать оступившегося человека.

Редактор то ли согласился, то ли решил отделаться от него.

— Ну что ж, давайте о свидетелях, — устало, на вздохе сказал он.

Разрешил! На душе получшало. Но сел писать, и опять тыр-пыр. Как это у других получается? Какими словами, каким способом переплавляют они свои мысли и знания в слова? Да еще при этом решают определенную задачу — тянут «красную нить» своей главной мысли. Счастлив тот, кто не думает о всех этих премудростях, у кого голова в ладу с рукой, пишет он как пишется.

Три дня Василий гонялся за свидетелями. Три дня не знал покоя. Черная как деготь декабрьская ночь лежала за окном, когда он принялся писать статью. Писал быстро крупными буквами, размашисто. Встряхивал иногда затекшую руку и мчался дальше, как с горы. Иногда уставало его молодое сердце, и он с удивлением ощущал, как оно натужно, с тупой болью пыталось от чего-то освободиться, и тогда он откидывался на спинку стула, отдыхал.

Свидетели помучили его. Главная бухгалтерша, хоть ты ее убей, не хотела с ним встречаться. Говорила в телефонную трубку:

— Вам это надо, а мне ни к чему. И потом, год кончается, у меня столько дел.

Он пошел к ней домой. Предстал на пороге, незваный и решительный:

— У вас работа, и у меня работа!

Хозяйка не удивилась такому напору, даже выказала кое-какие познания в его профессии:

— Недаром говорят: вас — из дверей, а вы — в окно.

Она ошибалась, таких репортеров давно нет, все самолюбивы. И Василий еле смирил себя. Потом они сидели за столом, пили чай и говорили о Лютиковой. Пришел с работы муж хозяйки. Он, оказывается, даже не знал, что жена его проходила свидетельницей по уголовному делу.

— Я не хотела его расстраивать, — сказала она, — муж так все берет близко к сердцу. — Зато она ничего не приближала к себе. — Они крадут, одеваются в драгоценные шубы, а я им сочувствуй?

— Но адвокат же объяснил, откуда у нее шуба. Мать умерла. Наследство досталось.

Но бывшая свидетельница верить этому не желала.

— Наследство — сказки. Из ваших знакомых кто-нибудь получал наследство? Из моих тоже нет. А у взяточников и ворюг всегда богатая родня вовремя умирает. Я в два с половиной раза больше Лютиковой получаю, муж работает, детей нет, но шубу такую себе позволить не могу.

Свидетельницу в вельветовом платье Василий застал на рабочем месте, в том самом бельевом складе, о котором столько раз вспоминалось на процессе. Увидел лес широких полок, горы белья, переходы, опоясанные узкими полочками и пирамидами из ящиков, увидел рулоны тюля, ковровых дорожек, разноцветных тканей и удивился: вот эта махина так скромненько называлась «склад»? Бывшая свидетельница была в том же вельветовом платье, звали ее Любой, и она, как и на суде, по-прежнему плохо соображала.

— Я мать двоих детей. У меня муж работает в горячем цеху. А Лютикова занималась махинациями.

— Но ведь на суде было доказано, — напомнил ей Василий, — что махинации — миф.

Люба с подозрением вгляделась в него.

— Мифы были в Древней Греции.

— Вы работаете на месте Лютиковой, — напомнил ей Василий, — а что, если и у вас ревизия найдет недостачу? Найдет и заподозрит вас в махинациях?

— Меня? — Люба даже покраснела от возмущения. — Да я мать двоих детей! У меня муж в горячем цеху надсаживается. Я сама эту ревизию засажу, пусть только меня тронет!

Он не знал, о чем с ней еще говорить. Спросил, уходя:

— Вот вы просидели весь день в суде, а дети с кем были?

— А свекровь для чего? — На лице Любы вспыхнула победительная улыбка. — У нас в семье свекровь — первый человек. Работает дворником и хозяйство ведет. Вот о ком вам надо писать в своей газете. Вот кто незаметный, скромный труженик.

Все это Люба знала и ничего не боялась. Сидела два дня в суде, пока шло разбирательство, и ждала, на какой срок посадят Лютикову. Такое, оказывается, тоже бывает ожидание.

Мурло Антипова Василий вызвал в редакцию. Позвонил начальнику таксопарка, продиктовал адрес и предупредил: «Пусть является без опоздания. Я не суд, письменных объяснений не принимаю. Не придет — ему же хуже будет, так и передайте». Антипов ждать себя не заставил, явился минута в минуту. Василий даже расстроился: вот тебе и мурло, выдает же природа кое-кому внешность. Просто так, ни за что. Красив, подлец, ничего не скажешь. Вошел в кабинет, неслышно прикрыл за собой дверь и опустился на первый же стул возле двери.