Михаил Колосов - Платонов тупик

Теперь я вспоминаю ее слова и думаю: «До чего же мудрой была моя бабушка, а я этого не ценил…»

Вот в таком духе и насочинял Чижиков десятка полтора новелл. «Выбоина на дороге» — тоже из его арсенала. Отнес в журнал — напечатали: «Юрий Чижиков. «Шарики».

Но Чижикову явно не везло, словно фортуна отвернулась от него всерьез и надолго: ни вирши, спровоцированные Иваном Егоровым, ни тем более новеллы никаких дивидендов ему не принесли. Все прошло незамеченным, его «Шарики» не только никакой сенсации не вызвали, но даже самых обыкновенных откликов не появилось. То ли мода на такой жанр прошла, то ли «Шарики» были настолько примитивны, что на них никто не обратил даже никакого внимания. Пожалуй, причина скорее всего в последнем: при чем тут жанр, а тем более мода? У талантливого писателя и «Затеси» талантливы, а у бездарного и трехтомная эпопея — всего лишь игра в литературу.

И Чижиков снова сник, запсиховал, родничок, из которого он черпал сюжеты для своих «Шариков», быстро вычерпался: ему по-прежнему не писалось. О том, что он выдохся, Чижиков боялся признаться, он все еще надеялся, что пройдет время — и родничок наполнится, и вдохновение вернется.

Чижиков заметил, что он вдохновлялся, как правило, лишь в состоянии злобной ненависти к чему-то или к кому-то. Как пес, который лаял только на людей с палками. Ему не хватало внешнего раздражителя, и он надеялся, что эта полоса пройдет. Но, увы, она безнадежно затягивалась. Лопалась и надежда на то, что его вечно будет кормить славой багаж прежних успехов. Как у классиков: написал одну комедию «Горе от ума» — и на всю жизнь. Однако и тут — увы — просчитался: во-первых, у него и багажик-то невелик, а во-вторых, в наше время любой багаж надо постоянно пополнять, его все время надо подкачивать, как дырявую резиновую лодку, иначе быстро пойдешь ко дну. Чижикову поддувать было нечем, и он скоро почувствовал, что идет ко дну: и говорить, и писать о нем перестали, словно и не было такого.

Чижиков бесился, стал раздражительным, литературные журналы видеть не мог — там публиковались стихи и проза других писателей, газеты комкал и рвал с остервенением, едва раскрыв их: там печатались рецензии и статьи все о тех же — о других — писателях, а не о нем. Особенно лютовал он, когда видел имя своего сверстника, сокурсника или просто знакомого — тут поток его брани и язвительных замечаний достигал силы необыкновенной, словно взрывался грязевой фонтан, словно прорывалась под большим напором канализационная труба. Ну а когда речь шла о премиях и награждениях писателей, тут он зеленел и буквально задыхался от злобы и зависти.

Даная, как могла, утешала его, а сама работала, работала над рукописями Евтюхова, публиковала их кусками в периодической печати, пробивала книги в издательствах — зарабатывала на хлеб. Чижиков смотрел на нее и, как суеверный человек, все больше склонялся к мысли свалить на нее вину за свое бесплодие: ведь раньше у него шло с набором высоты, а тут будто отрезало все.

Как-то, когда Даная стала к нему ласкаться, он не выдержал, оттолкнул ее, заорал истерично:

— Отстань! Ты из меня все соки высосала!

— «Соки»? — удивилась Даная. — Какие соки? О чем ты говоришь… милый?

— Ты сексуальная маньячка, ты сделала меня творческим импотентом! Алексей Толстой говорил, что на творческий процесс и на любовь расходуется одна и та же энергия. И это так, я это чувствую по себе.

«Ну, насчет импотенции, милый, ты к ней предрасположен и в том, и в другом процессе», — подумала она, но ничего не сказала, а только смотрела на него задумчиво и разочарованно.

— Что уставилась? Почему молчишь? — ярился он, чувствуя несостоятельность своей теории.

— А что я могу сказать? — сдержанно проговорила она. — Не читала ничего подобного, не знаю. Это Алексей Толстой говорил? Странно, вроде умный писатель. Что же это, как сообщающиеся сосуды получается? Странно. — Она хотела свести на шутку и добавила: — А вот Лев Толстой ничего подобного не говорил, а написал столько, и детей было…

— Ты на что намекаешь? — вскинулся Чижиков. — Ты на что намекаешь? Повтори!

— Знаешь, милый… Если это игра, если это в тебе напускное, прошу — прекрати этот спектакль, — сказала она твердо. — А если ты действительно такой и есть, я очень сожалею…

— О чем? Договаривай!

— Обо всем! — Она повернулась и вышла, хлопнув дверью. А он упал на диван и начал терзать подушку — бить ее, мять, колотить, будто она была виновата во всем, чем обделила его природа. Потом захныкал, завсхлипывал, зарыдал громко и наконец застонал, будто его давило предсмертное удушье, а сам все прислушивался, ждал: вот-вот войдет Даная, станет жалеть его, утешать, успокаивать. И конечно же повинится в своей жестокости к нему. Но он будет непреклонен и так просто не примирится с нею — пусть знает, с кем имеет дело, он не какой-то там простой смертный.

Однако, как ни старался Чижиков, как ни бился в истерике, Даная к нему не пришла.

«Ну хорошо же! — мстительно проскрипел он зубами. — Ты еще об этом пожалеешь!»

Притих и уже спокойнее стал размышлять: «Не пришла… Хоть умри я здесь… Как же так? Она же не может знать, что я притворяюсь. А вдруг я умер?! Умер!.. Значит, я ей безразличен? Значит, она меня не любит? Больше того — ненавидит? Меня?! Какая жестокость и какое невежество — так относиться к гениальному человеку. Ведь ей история этого ни за что не простит, как она этого не понимает! Мама никогда бы так не поступила, — вспомнил он вдруг свое детство. — Мама…» И он снова захныкал, заскулил, как озябший брошенный щенок.

Поскулил, поскулил и незаметно уснул. Но и во сне все время вздрагивал, вздыхал и завывал по-щенячьи.

Говорят, с бедой надо переспать, и к утру она уже не будет казаться такой неодолимой, и жизнь, загнанная в тупик, покажется не в таком уж безвыходном тупике, как представлялась накануне, когда виделся только один исход — крепкая веревочная петля.

Чижиков в эту ночь спал со своей бедой, а не с Данаей и утром проснулся с необыкновенной легкостью на душе и слабостью в теле, как после тяжелой болезни. Столько сил и энергии затратил он на демонстрацию истерии — и все напрасно. И вот теперь лежит он сиротливо на диване с озябшими ногами, прикрытыми газетой, с болью в шейных позвонках от твердого диванного валика вместо подушки, с набрякшими от слез глазами и с жалким ощущением абсолютной ненужности на белом свете. А в окно гляделось чистое, безмятежное, ласковое утро.

«Как же быть мне теперь? — была первой мысль в его голове после пробуждения. — Развестись? А что я от этого выиграю? Ну, вышибу я ее из дачи, ну, отниму половину квартиры, и что? Как жить буду один? При ней и дом ухожен, и сам — обстиран и накормлен, она заботится обо всем. Наверное, зря вспылил? Но она-то, она какова! Так и не пришла… Что ж, придется проглотить эту пилюлю, в другой раз буду знать, что этим ее не прошибешь. А сейчас попрошу прощения, авось не слиняю от этого…»