Михаил Колосов - Платонов тупик

— Дана… — Чижиков положил руку ей на плечо: — Ты только не обижайся, а пойми меня… Я бы хотел пойти один… Иногда бывает такая прихоть.

— Понимаю: я тебя стесняю.

— Ну не то чтобы, а… Мы с тобой в другой раз сходим… Выйдем в свет! А сейчас мне хочется побыть одному… Как на мальчишнике…

— Ты договорился уже с кем-то?

— Нет. Думаю, там обязательно кто-то будет.

— Ну-ну…

— Не сердись только.

Он был прав: в ЦДЛ обязательно кого-то встретишь. Правда, не всегда того, кого хочешь, но Чижикову на этот раз было все равно. Ему годились любые собеседники, лишь бы выслушали его и разнесли услышанное пошире.

Центральный дом литераторов жил своей обычной муравьиной жизнью. В дверях толклись жаждущие попасть в «логово Пегаса» яркие девицы с красными и блестящими, как помидоры, щеками и грустными, как у новорожденных телят, в черной окантовке глазами. Они шли на разные уловки, чтобы только оказаться по ту сторону барьера, где уже дефилировали со вздернутыми головами, гордые как гусыни такие же, как и они, пришедшие сюда на ловлю знаменитостей, хотя настоящие знаменитости сюда уже давно не заглядывают.

Строгие вахтерши ревниво и свирепо, подобно морским львам, охраняющим лежбище своего гарема, держали оборону у врат этого вертепа. И только богу одному известно, как этим девицам в конце концов удается все-таки проникнуть сквозь столь плотный заслон.

Чижиков, как горячий нож масло, разрезал толпу независимым «Разрешите!» и, ни на кого не глядя, предстал перед вахтершами. Сразу четыре руки уперлись ему в грудь:

— Товарищ, товарищ!.. Вы член?..

— Боже мой! — досадливо поморщился Чижиков. — Стоило неделю не появиться, как уже напрочь забыли. — И он не спеша полез в карман, достал пухленькие, как подушечки, красненькие корочки с золотым тиснением.

— Пожалуйста, пожалуйста, проходите, — дружно закивали вахтерши, освободив ему дорогу.

— Извините, — сказала одна.

— Вы не обижайтесь, — добавила другая. — Константин Михайлович Симонов всегда сам предъявлял удостоверение.

— Симонову было легче… — сказал Чижиков, неизвестно что имея в виду, однако вахтерши улыбнулись, будто поняли и оценили остроумный ответ.

По многочисленным закоулкам Дома взад-вперед сновала жаждущая славы литературная мелкота и падкая на сплетни окололитературная шушера. «Ни одного порядочного лица!» — брезгливо подумал Чижиков. И хотя многие его узнавали, провожали завистливым взглядом, перешептывались, а некоторые даже здоровались, но все это было не то, чего он ждал, хотя и льстило.

Размалеванное шаржами и расписанное остроумиями веселых завсегдатаев, как пристанционная уборная, кафе гудело приглушенным гулом. За столиками плотными кучками в самых невообразимых позах сидели любители пить, курить, восторженно говорить о себе и презрительно — о других.

В плотных клубах сигаретного дыма лица были трудно различимы, и Чижиков, приостановившись, дольше обычного поводил глазами по залу. Лишь в дальнем углу заметил он знакомую фигуру: там в обычной своей согбенной позе сидел мрачный человек с бледным и дряблым, как у наркомана, лицом. Перед ним стояла начатая бутылка пива, стакан и наполненная окурками пепельница. Кто этот человек — никто не знал, хотя сидел он здесь всегда. Сколько Чижиков помнит — он здесь в любое время дня и ночи сидит и думает. О чем думает — тоже никто не знал. К его столику никто не подсаживался, изредка, скорее всего машинально, кто-то, проходя мимо, здоровался с ним, человек взбадривался, поднимал голову, на лице появлялось подобие удивленной улыбки, он хотел ответить, но, как всегда, опаздывал — рядом уже никого не было, и он снова мрачнел и продолжал думать свою думу.

Узким коридорчиком, через бар, Чижиков прошел в Дубовый зал. Ресторан тоже был заполнен до отказа, и Чижиков хотел было уже ринуться с ходу через зал к противоположной двери, но тут его весело окликнули:

— О, Юрок! Сирота! Греби к нашему берегу!

Чижиков обернулся и увидел плотную кучу молодых ребят, словно мухи, облепивших маленький столик, и возвышавшегося над ними уже изрядно подвыпившего Гаврюху Горластого. Гаврюха занимал целиком одну сторону стола, а все остальные сгрудились на противоположной. Тут же, под кучей ребят, спал Доцент, подложив под лоб вместо подушки свои кулаки.

— Иди познакомься: славные ребята! — Гаврюха встал, раскинул широко руки, словно хотел обнять покорных, как цыплята, «славных ребят». — Новый курс, мой семинар! — Гаврюха приобнял Чижикова и, тыча ему в грудь указательным пальцем, сказал сидящим: — Это тоже мой ученик! Вот какой орел! Хоть и Чижиков. Ха-ха! Прошу любить и жаловать: Юрий Чижиков! — и захлопал в ладоши, как провинциальный конферансье.

— Чижиков?

— Да мы знаем Юрия Ивановича.

— О, знают! «Юрий Иванович»! Место Юрию Ивановичу, быстро! — распорядился Горластый.

Ребята задвигались, потеснились, высвободили Чижикову стул, и он уселся по правую руку у Горластого.

— Что за переполох? — промычал пьяно проснувшийся Доцент. Он поднял голову, продрал глаза и, увидев Чижикова, снова промычал: — А-а… Сирота… Я тебе говорил и еще раз говорю: ты неправильно женился. Надо было на дочери Председателя.

— Да нет у него дочери, — засмеялся Чижиков, обратив его слова в шутку.

— Это не имеет никакого значения!

— У Философа дочери, но они все замужем, — продолжал Чижиков.

— Правильно, — икнул Доцент. — Надо было на них.

— Так замужем же.

— Это не имеет никакого значения! — стоял на своем Доцент.

Гаврюха тоже улыбался, по-отечески потрепал Доцента по мясистой щеке:

— Ладно, Доцентушка, ладно… Отдохни, бай-бай, дай нам поговорить.

— А я что?.. Разве я?.. И ничего… Пожалуйста. — И он, закрыв глаза, уронил голову себе на грудь.

— Ну, ты где пропадал? — обернулся Горластый к Чижикову. — Заел быт? Заел! На, выпей, — он налил ему в чью-то стопку. — Давай! Во! Слушай, так ведь не годится: пропал, совсем исчез!

— Кризис!.. — вздохнул Чижиков.

— «Кризис», — вздернул голову Горластый. — А ты зачем? Ты же человек! Воля зачем? Надо любой кризис брать за горло! Слушай, давай к нам в институт!

— Да я и так там, в аспирантуре числюсь. Правда, пока ничего не делаю… Могут, наверное, уже и погнать?

— Аспирантура! Мертвое дело! Я тебе предлагаю живое — семинар вести. Вот тут-то и аспирантура твоя оживет, если она тебе так уж нужна.

— Семинар?.. — раздумчиво переспросил Чижиков.

— Да, семинар. А что? Вот хотя бы моих ребят взял бы.

— А ты?

— В издательство приглашают. Главным. По поэзии.

— О!..

— А я, думаешь, не понимаю, что это «о!»? — гордо сказал Гаврюха. — Иди! Жалко ребят отдавать в чужие руки.

— Я ведь давно стихов не пишу, — пожаловался Чижиков. — На прозу потянуло. Лета к суровой прозе клонят.