Михаил Колосов - Платонов тупик

— Спасибо. А он оскорбил меня…

— Вернется. Все перемелется и встанет снова на свои места.

— Нет, нет… Я чувствую, что нет.

— Вам, может, нужно помочь чем-нибудь? — спросил Говорушкин. — Вы, наверное, голодны? В магазин сходить?..

— Нет, Сашенька, не надо, у меня все есть. Только мне не до еды.

— Ну как же? Есть-то нужно. Неужели же из-за этого с жизнью прощаться? Жить надо, надо жить! — бодро и рассудительно говорил Саша, обряжаясь в фартук и принимаясь за холодильник. Быстро нарезал колбасы, разбил в чашку три яйца, налил туда же сливок, смешал и вылил на сковородку. Через пять минут яичница «по-чешски» была готова. — Прошу вас, Даная Львовна, — пригласил он ее к столу. — Прошу. Ваша любимая яичница!

— Только ради тебя, — сказала она, садясь за стол. — Ты, может, выпить хочешь? Достань там…

— Я — нет, а вам для поднятия духа необходимо, — сказал Говорушкин и достал коньяк и стопки. Она выпила совсем немного, успокоилась, но когда поздно вечером Говорушкин собрался уходить, ей снова сделалось плохо — ее затрясло, она стала ломать руки и слезно просить его не уходить:

— Не оставляйте меня одну, Сашенька… Я боюсь самой себя — я что-либо сделаю с собой… Мне страшно, Сашенька. Останьтесь… Вон в той комнатке переночуйте… Вам ведь все равно, а я буду знать, что вы здесь… Прошу вас.

Сашу не надо было упрашивать. При Чижикове он не раз ночевал здесь, охотно согласился:

— Хорошо, Даная Львовна, хорошо, я останусь. Вы только успокойтесь, пожалуйста… Ну что же вы так?.. Ложитесь, я сам себе постелю. — И когда она ушла к себе, он по-хозяйски выключил везде свет и направился в ту уютную комнатку, которая так понравилась когда-то Чижикову. Разделся, лег, но сразу уснуть не мог — случившееся в этом доме было для него неожиданным и нежеланным: «Зря Чижик так поступил… А может, там любовь настоящая, а может, контора Никанора привлекла? — рассуждал Говорушкин. — А только зря он так поступил… Мне-то как быть теперь? Теперь мне приходить сюда неудобно…»

И вдруг дверь открылась и в комнату вошла всхлипывающая Даная:

— Сашенька, извини меня… Но я боюсь одна… Мне совсем холодно… Согрей меня, Сашенька, милый… — Она, маленькая, в короткой мягкой рубашке, которая тут же завернулась почти по самую грудь, быстро забралась к нему под одеяло, прижалась к нему: — Согрей меня… Согрей…

О жизнь!.. Наверное, она не может, чтобы иногда не повторяться. Ну и пусть, было бы только людям хорошо от этих повторов.

Пусть.

Жаль только, что нам в этом доме больше делать нечего, мы последуем за главным героем.

Во Францию Чижиков собирался так тщательно и основательно, будто уезжал в долгую и дальнюю экспедицию, куда еще не дошла никакая цивилизация. Брал все свои книги, чистую бумагу, даже пузырек с чернилами.

— Чижиков, — говорила ему Нототения, которая, кстати, тоже была включена в состав делегации, — ты так собираешься, будто хочешь там поселиться навечно.

— О чем ты говоришь, Нота? — испуганно возражал Чижиков. — Чернила, бумага… Ведь за все это там придется расплачиваться валютой. А оно, говорят, там дорого стоит.

— Зачем тебе чернила? Возьми шариковую ручку — хватит на две недели. Где ты там собираешься творить? Не в дом творчества едем.

— Вечерами, в гостинице. Вдруг придет вдохновение, — оправдывался Чижиков, хотя наверняка знал, что никакое вдохновение его не посетит, как ни разу не посетило оно его ни в какой поездке. — Впечатление записать…

— Ой, Чижиков!.. А книги зачем?

— Ну, это необходимо: пригодятся — может, подарить кому надо будет. А может, какой издатель заинтересуется, попросит. Ты тоже свои возьми, — посоветовал он.

— Ой, Чижиков!.. Мудёр ты, оказывается.

— Ну что ты все «Чижиков», «Чижиков»… — обиделся он деланно: он боялся, что его тайные мысли о бегстве станут явью. Нет, он не собирался бежать именно сейчас, он не знал, как это делается, но вдруг случится так, что придется?.. Мало ли какие случаи бывают…

Но волновался Чижиков сильно, особенно в аэропорту — сто потов сошло, пока прошел все перегородки. Когда остались позади таможенники, вздохнул облегченно, думал: наконец-то все, пронесло. Но, оказывается, рано вздыхал: молоденький сержант в зеленой фуражке, который сидел в тесной будочке, неожиданно дольше обычного задержал его паспорт. Листает, листает, поглядывает на Чижикова, сверяет фотографию с его физиономией, а у Чижикова уже сердце опустилось, в горле пересохло, побледнел: если и было хоть малое сходство с фотографией, теперь и то потерялось. А пограничник все поглядывает то в паспорт, то на него и вдруг спрашивает:

— Вы где паспорт получали?

— А что? Что-нибудь не так? — чужим голосом пролопотал Чижиков. — В Союзе писателей… В иностранной комиссии…

Но пограничник, кажется, не слушал его, громко стукнул печаткой, положил паспорт на стойку:

— Проходите.

Заторопился Чижиков к своим, которые все уже стояли по ту сторону «границы» и ждали своего руководителя.

— Что-то вас долго проверяли, Юрий Иванович?

— Подозрительным показался, — Чижиков пытался шутить, но голос дрожал и по лбу катился обильный пот. — Фу, жарко! — Он достал платок, принялся вытираться.

В самолете стал приходить в себя. Легкая тихая музыка, цветные лакированные буклеты с видами Парижа, вежливые красивые стюардессы, катившие впереди себя тележки с разнообразными напитками, окончательно успокоили его, настроили на безмятежный лад.

— Что будете пить?

Чижиков бросил взгляд на тележку, и глаза его разбежались: коньяк, вино, пиво, соки, напитки — все к его услугам. Не решив сразу, что взять, он спросил у Нототении:

— Ты что будешь?

— Я, пожалуй, попробую винца, — сказала она.

— А я — коньячка. Это «Камю»? — спросил он со знанием дела.

— Нет, наш, армянский.

«Наш», — удивился Чижиков. — Наш самолет?..» — И, быстро сориентировавшись, сказал:

— Ничего. Наш не хуже. — И он улыбнулся доверительно стюардессе.

Хорошо! Сразу чувствуется заграница! Еще, наверное, и границу не перелетели, а уже совсем другая атмосфера. Хорошо!

Из аэропорта Пари-ле-Бурже их везли в большом автобусе, кабина шофера была увешана всевозможными вымпелами. Чижиков сидел у окна и не отрываясь смотрел на дома, вывески, людей, витрины — все удивляло, все поражало, радовало, наполняло душу непонятным возвышенным волнением. Париж! Вот он какой — Париж! А люди ходят просто, обыкновенно, а ведь это — Париж!

В гостинице переводчица спросила:

— Кто есть супружеские пары?

— Мы — вот, — сказал Чижиков, кивнув на Нототению. — Но у нас разные фамилии.

— Это ничего, — улыбнулась переводчица. — У нас не так, как у вас, у нас на этот счет демократично. — И поспешно добавила: — В Америке тоже ханжи, я знаю случай с вашим Максимом Горьким.