Михаил Колосов - Платонов тупик

— Вот это малинник! — воскликнул курносый, обходя Чижикова с другой стороны.

Чижиков молчал и лихорадочно соображал, как ему быть — бежать или стоять? Или — сопротивляться? Но как? Кричать, звать на помощь? Он хотел как-то взбодриться, однако трусливое начало все сильнее и сильнее брало верх. В голове беспокойно билась мысль: кто они? А вдруг это какие-нибудь гангстеры, мафиози, которые хотят похитить его в качестве заложника, из-за выкупа, а потом, ничего не получив, убьют, а труп подбросят к стенам посольства… Чижиков даже тошноту почувствовал от такой перспективы. И даже мысль, что о нем после этого будет говорить вся мировая пресса, не утешила. «Нет, нет, лучше не надо…» — Чижиков невольно покрутил головой.

Появилась и такая мысль: «А может, это наши агенты, разведчики, проверяют меня?! Надо быть настороже». Он украдкой взглянул на одного, на другого, хотел понять все-таки — кто они, но лишь с большей уверенностью ощутил свое безвыходное положение. «Здоровые… Морды нахальные, точно — бандюги».

Чижиков машинально сделал шаг назад, потом второй и что есть силы рванул в темный переулок. Он несся посередине улицы, громко стуча каблуками, и все время прислушивался — не бегут ли за ним агенты. Завернул за один угол, за другой, чуть не сбил встречного прохожего, добежал до спасительного отеля, двинул всем телом массивную дверь и, тяжело дыша, придавил ее спиной с внутренней стороны. К нему подошел удивленный швейцар, Чижиков, собрав остаток сил, проговорил:

— Пардон, месье… — Показал ему гостевую карточку и, шатаясь, словно пьяный, скрылся в лифте. В номер вошел тихо, упал в ближайшее кресло — не мог отдышаться.

С тех пор и во все оставшиеся дни он уже ни на шаг не отрывался от группы — берег себя и с нетерпением ждал возвращения домой.

В Шереметьевском аэропорту молодую чету из заграничного вояжа встречал сам Никанор. Нототения обрадовалась такому вниманию к ним, бросилась на шею отцу:

— Папулька! Какой ты у нас хороший!

Но папулька был мрачен и неразговорчив, и Нототения забеспокоилась:

— Что с тобой, папуль? Что-нибудь случилось?

— Только не со мной, — бросил он коротко.

— Загадки какие-то?

В машине Нототения снова попыталась вызвать отца на разговор.

— Дома поговорим, — сказал он. Однако тут же полез в карман, достал свернутую до размеров блокнота газету, протянул им через плечо на заднее сиденье. — Пока почитайте вот это.

Чижиков развернул газету и прочитал вслух крупный заголовок:

— «Воздвиженский возвращается?» — И почему-то испугался: — Он действительно возвращается?

— Да, возвращается, — сказал Никанор. — И в этом нет никакой сенсации: талантливый поэт. — И добавил с досадой: — Это тебя не касается, читайте на обороте.

На обороте жирным красным фломастером был обведен фельетон: «Вот такая история с историей!» Голова к голове, словно голубки́, Чижиков и Нототения впились глазами в текст. Но уже на половине первой колонки Чижиков обмяк и отвалился от газеты, как больной от опротивевшей пищи. Его сначала бросило в жар, потом на лбу выступил холодный пот, он побледнел и стал ловить открытым ртом воздух: в фельетоне рассказывалось о романе «Малюта Скуратов» — о его настоящем авторе и Чижикове, который присвоил этот роман.

— Ну? — обернулся к нему Никанор.

— Это ложь… — с трудом выдавил из себя Чижиков. — Это надо еще доказать.

— Тебе мало доказательств? Уж если пошел на такое дело, так делай его, чтобы комар носа не подточил! А то… — Никанор говорил возмущенно, его тонкий бабий голос был на пределе. — А то!.. Корочки зачем-то оставил! Пожалел картонку! Пожадничал, крохобор! Всю рукопись выдрал, а название, написанное карандашом рукой Евтюхова, не заметил. Спешил?

«Эх, зря не остался там!» — подосадовал Чижиков.

— Это не доказательство: почерк можно подделать.

— А рукопись? Целиком черновой экземпляр романа, который Даная нашла в дачном гараже в архиве Евтюхова? Ты что, не дочитал до конца?

— В гараже? Странно… — рассеянно произнес Чижиков. — Зачем ей понадобился гаражный архив? Все время порывался сжечь его, да все руки не доходили. Как знал, что там что-то таится…

— Что ты бормочешь? — Нототения сердито посмотрела на Чижикова.

— Ложь все это! Ложь, ложь, ложь! — бился в истерике Чижиков. — Я докажу! Я докажу!

— Перестань кривляться! — крикнула на него Нототения. — Баба слюнявая.

К дому подъехали молча, молча внесли чемоданы. Нототения нервно срывала с себя одежды, Чижиков неприкаянно стоял у порога.

— Теперь ты видишь, что это за тип? — указал Никанор на Чижикова, обращаясь к дочери. — Это же настоящий уголовник, его будут судить, а тень падет на нас — на меня, на тебя.

— Я докажу, что все это ложь, — подал голос Чижиков. — Это месть Данаи, ее проделки из ревности. Я докажу… Я сейчас пойду… Да-да, сейчас же, — он толкнул еще не запертую дверь, сбежал без лифта по лестнице, вышел на улицу и заспешил по тротуару. Только на полпути он сообразил, что ноги несут его в родную «контору» — к Председателю, а точнее — к Философу — этот должен защитить.

Открыв дверь к Председателю, Чижиков замешкался на пороге, чужим голосом спросил:

— Можно?

— Вообще-то можно, — сказал Председатель. — Но лучше не надо.

— Я хочу сказать…

— Что ты можешь ска-а-азать? Ну что? Ты же вор! Литературный вор! Ты опозорил наш Союз писателей! И ты еще приходишь сюда, чтобы что-то говорить?

— Где Георгий?

— Ах вон ты где хочешь найти защиту и спасение! Нет его, уехал в длительный творческий отпуск. А вообще и твой покровитель, этот твой Философ, такой же вор, как и ты. Только ты воруешь чужие рукописи, а он ворует чужие мысли. Потому, наверное, так поспешно и ушел в подполье, чтобы рикошетом не попало и ему.

— Все это ложь… — начал было Чижиков, но тут же переменил тон, решил разжалобить Председателя: — Но неужели нельзя ничего сделать?..

— А что делать? Твое дело теперь в прокуратуре, там все и сделают, а здесь тебе, дружок, делать больше нечего. Так что… — И он показал рукой на дверь. — Как говорят: освободите помещение.

Чижиков понял, что это конец, и стоял, не в силах сдвинуться с места и все еще на что-то надеясь.

— Вот и получается, — продолжал Председатель, — родился ты недоношенным, так им и остался. Выкидыш — он и есть выкидыш. Тебя спасали в тё-о-плых отрубях, в хлебной оболочке. Спасли. А за-а-чем? Надо было тебя тогда не в отруби окунать, а утопить в… этом самом. Сам знаешь в чем. Иди, Чижиков, иди, хватит.

Выйдя на улицу, Чижиков постоял какое-то время у подъезда в раздумье, потом медленно поплелся куда глаза глядят. Многочисленные прохожие его раздражали, и он свернул в переулок, перешел на набережную. Облокотившись на парапет, он смотрел на спокойные перекаты темной воды и думал. О чем думал — сказать трудно: в голове был сплошной сумбур от разных мыслей, которые, не задерживаясь, бежали одна другой на смену, не оставляя никакого следа.