Михаил Колосов - Платонов тупик

— Жалобы, просьбы есть? Нет… — Оглянулся на военкомат, кликнул: — Сизов!

К нему подбежал солдат, лейтенант отобрал у него свою шинель и вещмешок. Шинель кинул на левую руку, вещмешок забросил за плечо, предупредил всех:

— Во время движения из строя без разрешения не выходить. На-пра-во! Ша-гом арш! — И, кивнув солдату, чтобы тот остался в хвосте колонны, заторопился вперед.

Колонна нестройно, неумело тронулась с места, завыли, запричитали женские голоса. Толпа колыхнулась и тоже двинулась вслед за колонной.

Платон со своей семьей дошел до поворота улицы, остановился, помахал сыну. Жена понукала его идти дальше — все, мол, идут, но он не двинулся:

— Оставь, Мария. Ведь ты не знаешь, какая тяжесть для него эти проводы. Пусть… Все, теперь уже не вернешь и последними минутами на надышишься, только душу будешь рвать ему и себе.

— Эх, было бы как давным-давно когда-то, — сказал Виталий, — когда за старшего женатого брата на войну мог идти младший, я пошел бы сейчас…

— За какого женатого? Ты что болтаешь? — Мария посмотрела на Витальку и оглянулась, ища девушку, с которой прощался Федор. — А где же эта девочка? Даже не познакомились в суматохе. Неудобно как-то…

Платон тоже заозирался, поискал ее в толпе, уходящей вслед за колонной, увидел далеко впереди знакомую головку, хотел догнать или окликнуть ее, но почему-то не сделал ни того, ни другого. Жене сказал:

— Ничего, вернется Федор целым — познакомимся.

— Ма, я пойду вслед, провожу…

— Иди, — разрешил за нее Платон. — И ты беги, если хочешь, — оглянулся он на Женьку. — Я мать отведу домой.

Ребята тут же побежали догонять колонну.

Платон и Мария шли медленно, он держал ее под руку, хотел утешить, но слов не находил — неуклюж был в таких тонких делах и оттого сердился на себя. Вспомнил Васькин визит к нему, обрадовался — есть о чем говорить:

— Васька был сегодня у меня…

Мария молчала — то ли не расслышала, то ли не хотела отвлекаться от своих дум, и он добавил:

— Нюркин парень, сестры моей…

— Он же в армии? — отозвалась Мария и посмотрела на мужа.

— Был. На окопах был под Лозовой, их немец разбомбил, он прибежал домой. На работу просился…

— В Лозовой уже немцы?

— Да нет, бомбили… С самолетов, — пояснил Платон. И добавил уверенно: — Узел, наверное, хотел вывести из строя: Лозовая — большая узловая станция. — И подумал: «Ясиновка — не меньшая… Не надо было говорить ей об этом, только страху нагнал…» Но Мария спросила совсем о другом:

— Что же это будет? Говорят, Киев уже немец занял?

— Нет, враки! — нерешительно возразил он, хотя знал, что грузы на Киев уже давно задерживаются. — А если и случится такое, это еще ничего не значит: Киев на той стороне Днепра, а через Днепр его ни за что не пустят. Днепр — большая водная преграда…

— Говорили, что наши отступают только до старой границы, а там — укрепления. А вышло вон как…

— Значит, не успели закрепиться. А Днепр — это последний рубеж. Дальше нельзя, дальше ведь Донбасс! А это — уголь, металлургия, основная, можно сказать, военная промышленность здесь… — Платон говорил это не просто для утешения жены, он сам верил в такую стратегию, верил, что дальше Днепра война не пройдет. — Не надо только паники, — зачем-то добавил он. — Я же вижу, сколько войска нашего туда идет, сколько техники!

— А мужиков уже берут всех подряд…

— На всякий случай. Это правильно делают.

— Ты как Виталька, тот одно: скоро немца погонят обратно — и война кончится.

— Ну, сравнила! — обиделся Платон. — У Витальки мальчишеская бравада, а я тебе говорю о вещах, которые основаны на фактах.

— На каких фактах?

— На разных… А то, что Виталька так настроен, это хорошо, и разубеждать его не надо: паника — хуже всего. Не надо паниковать, — повторил он.

— Паникуй не паникуй, а беда пришла большая. Вон беженцев сколько — смотреть на людей больно: дети, старики… Голодные, одеты кто во что… А зима придет?

— Кто же говорит? Война…

— Не пришлось бы и нам?

— А вот этот разговор лишний. И мысли себе такой не допускай, а тем более такие разговоры. Не надо, — отрывисто сказал он и умолк.

Дома Платон уложил жену в постель, хотел было тут же уйти, но Мария остановила его.

— Прикрой дверь, — сказала она сухо. — А теперь скажи мне: ты совсем уже перебрался к этой своей сучке?

Платон поморщился, оглянулся на дверь.

— Боже мой, ну о чем ты?!

— Все о том же. Ты скажи прямо: да или нет, чтобы я знала и детям могла объяснить…

— Детей-то хоть не заражай своей фантазией.

— «Фантазией»… Будто они маленькие. Они сами все видят и все понимают.

— Что видят, что понимают? Видеть-то нечего, одно лишь твое воображение. Нет у меня никого и… не было… — И тут Платон почувствовал, как на последнем слове голос предательски дрогнул. Лгал он — было. Была у него зазноба — красивая стерва, как он сам ее величал про себя, и ласковая. Тошей звала, Тошкой. Сам-то он не любил эти «телячьи нежности», и назови его кто-либо другой так, он бы искренне обиделся: «Что я, собака, пудель какой-нибудь?» Но ей прощал, не возражал, — лишь бы при людях где-либо не ляпнула. Вот бы позор был: такой солидный, такой важный мужик, и вдруг — Тошка! Слава богу, на людях они с ней не встречались, и она, молодец, не требовала от него обнародования их связи, понимала его положение. И вообще Эмма была нетребовательной — только бы он любил ее. Хотя могла бы и покапризничать: красавица, культурная, чистюля, тело у нее нежное, бархатистое, белое с розовым оттенком. И настолько было ему с ней хорошо и естественно, что он даже не чувствовал угрызений совести… Один раз, правда, намекнула: переходил бы он к ней жить навсегда — ведь им так хорошо вместе, но он решительно отверг это предложение: «Нельзя мне. Жена, дети… Как я их брошу?» И про себя добавил: «А еще партийность и должность — как бы все это не полетело потом вверх тормашками»…

После этого долго не ходил к ней, боялся, как бы не засосало его окончательно.

Так что — было! И шила в мешке не утаишь, прознала об этих похождениях Мария, стала упрекать, а он как-то легко отнесся к этому — и не отрицал и не признавался в своем грехе. На упреки жены отшучивался: «Ну, а хоть бы и оскоромился! Что я, слиняю? Ну-ну, успокойся, то я так, шучу!..»

А ведь было далеко не в шутку, но в последнее время все это как бы даже прекратилось — стало не до любовных утех. Встретил ее как-то случайно — а может, и не случайно, может, она нарочно искала с ним встречи, — кинулась к нему:

— Тоша, ну где же ты пропал?

Он оторопел, оглянулся по сторонам, глянул на нее строго:

— Ты что, сдурела: а вдруг знакомые рядом?

— А мне все равно, я больше не могу, — страдальчески произнесла она.