Евгений Гущин - Небесное созданье

Мысленно похвалил себя за усердие. Пусть не сегодня, а где-то через неделю: но все равно приятно будет вернуться в чистое и уютное жилье избушки, названной им Купеческой. У Алексея имелось пять зимовеек, но эта — самая любимая. Уходил отсюда с грустью, возвращался — с радостью, словно в родной дом, где тебя всегда ждут. Жаль, нынче не ночевать тут. Сегодня, если все пойдет ладно, к полудню он, промышляя по ходу, поднимется на коозунский перевал, почаевничает у экономного костерка и начнет спуск в узкое и глубокое ущелье речки Коозу, где и начнется основная работа.

Там надо, по всему руслу, обиходить настороженные капканы и выставить новые, если встретятся хорошие собольи сбежки. А быть они в ущелье непременно должны, ведь у него все надежды именно на этот, самый труднодоступный, головоломный, но и самый богатый путик. К сумеркам, опять же если все сложится нормально, он скатится к реке Пыже, куда впадает Коозу. На берегу — необходимый чай у костра, совмещенный с отдыхом, и побредет он по коварным льдам Пыжи в верховье, до Базовой избушки, самой большой из пяти, с погребом для овощей и даже баней. Ходу до ночлега — три часа. Но, по ледяным нагромождениям и полым, куполообразным вздутиям, под которыми гудит быстрая вода, обходя черные, даже в мороз парящие полыньи — мало не покажется. Доплетется до Базовой измочаленным и едва живым.

Беспричинный сбой биоритма озаботил Алексея. Он проводил в тайге, как промысловик и ученый охотовед, по шесть месяцев в году. И это — на протяжении двух десятков лет. Немудрено, что, прожив половину жизни наедине с дикой природой, стал суеверным, придя к мысли: все, его окружающее — деревья, травы, камни, птицы и звери — единый живой, мудрый организм, который надо уважать и ладить с ним. Но, поскольку ученый охотовед Солин имел не только высшее специальное образование, а еще и числился младшим научным сотрудником исследовательского института охоты и звероводства, то и суеверия ставил на научную основу. Был твердо убежден: придет время и наука объяснит то, что пока необъяснимо с ее позиций. Он верил в вещие сны, как в энергетическое эхо из будущего, считая, что душа человека способна заранее испытывать отголоски боли или радости от грядущего события, улавливая потаенные сигналы из будущего, которые надо силиться услышать и верно истолковать. Если у него предстоящим днем намечалось важное дело, то утром, сразу после пробуждения, он чутко прислушивался к состоянию души и ее тонуса, анализировал обрывки снов, ища ответ: удачным или нет станет начинающийся день, и, надо сказать: редко ошибался в прогнозах.

Он начал вспоминать: что видел сегодня во сне. Кажется, пытался летать. В молодости всегда летал во сне, и теперь еще летал, но с трудом, едва отрываясь от земли. Отяжелел. Годы… Сорок семь уже. Вот и нынешней ночью рвался ввысь, и как же ему было горько, что не хватало сил подняться выше кустарников. Видно, отлетал свое, а душа никак не соглашается, бунтует. Тело дряхлеет и становится немощным раньше души. Его душа, похоже, вообще стареть не собирается, взбрыкивает по-молодому. Может, она и вправду — бессмертна?

Стекла в оконце молочно просветлели. Значит, уже десятый час и пора собираться на путик. Надел суконные штаны, натянул на ноги просохшие войлочные обутки с брезентовыми голенищами, легкие и удобные при ходьбе на широких камусных лыжах. Облачился в теплый, ручной вязки свитер и в суконную куртку костюма «тайга». Надел двойную вязаную шапочку. Собрал в рюкзак все необходимое для промысла и чайных костров.

Покончив со сборами, Алексей повалился на нары лицом вверх. Лежал, млея от жары, впитывая ее в себя впрок. Это тоже был ритуал — перед выходом на путик упасть на нары и лежать ровно пять минут, мысленно проходя весь маршрут. Вот он душою уже в пути, и на его всегда загорелом лице залегали глубокие морщины, менялось выражение от внутренних переживаний, а светло-серые глаза то отчаянно сощуривались, то излучали злую решимость.

На потолке, из колотых кедровых плах, прямо над его изголовьем, пришпилена глянцевая картинка из иностранного журнала. На ней — голая девица со всеми телесными подробностями. Кто-то из мужиков принес в охототдел этот журнальчик, где все страницы пестрели обнаженными красотками в разных позах. Ну, полистали, посмеялись, а некоторые охотнички особо поглянувшихся девиц вырвали, чтобы разнести по своим избушкам — для платонических утех. Взял себе одну и Алексей, чтоб было на чем глазам отдохнуть.

Придя в Купеческую избушку и укладываясь на ночлег, Алексею нравилось подсвечивать фонариком соблазнительную красотку, разглядывать нежные женские формы, а, засыпая, видеть ее в сладких снах. И он не находил в этом ничего дурного, считал: смотреть на тело молодой женщины для мужчины — величайшее наслаждение, ведь природа не создала для него ничего более желанного и совершенного. Это пробуждает дремлющие в нем силы, возбуждает к активным действиям и дает почувствовать вкус жизни. Но сейчас, хотя глаза Алексея и были устремлены на картинку, видел он не прелести девицы, а отвесные ледопады в ущелье Коозу, слышал утробно гудящие потоки под ледяными панцирями, среди донных камней.

Не единожды он штурмовал Коозу, но всякий раз, перед выходом, его сердце наполнялось ужасом. В многоснежные зимы было еще терпимо, когда первобытный хаос из нагромождений скал, льда и переломанных стволов деревьев сглаживали высокие сугробы. В малоснежье же соваться туда было просто гибельно, но, собрав волю в кулак, приходилось идти. Причина проста: за последние годы тайга сильно обнищала. Промысловые сезоны следуют один за другим, зверя ловят и ловят, а отдохнуть обловленным угодьям не дают. Соболь остался лишь в самых труднодоступных, гибельных для человека местах, таких, как ущелье речки Коозу. И походы туда Алексей считал для себя наказанием.

— Все. Пора, — жестким голосом приказал себе Алексей и пружинисто поднялся с нар. Вскинул на плечи рюкзак, прощально оглядел нутро избушки.

Он вышел на волю, плотно прикрыв за собою дверь, а для надежности припер еще обломком жерди. Снял с гвоздя заиндевевшее ружье, пристроил на плече. Не нагибаясь, сноровисто нацепил лыжи, взял в руку длинный каек. Глянул на градусник, прибитый к стойке навеса. Стрелка показывала минус семнадцать. «Нормально», — отметил Алексей, вышагивая из-под крыши дровяника на чистинку перед избушкой и оглядывая окрестности.

Вокруг висела белая мгла. Ближние кедры дремали в седой изморози, нарядные, как на новогодней открытке. За ними, на полянке, из густой молочной белизны едва вырисовывались очертания кустов жимолости, а дальше — и тайга на склонах, и горные хребты, и само небо — окутаны плотным, всепоглощающим туманом, словно ушли в небытие. И — ни малейшего дуновения ветерка с гольцов, даже легкого вздоха. Природа затаилась в глубоком оцепенении и тишине, будто задумалась о себе. И все живое покорно примолкло, боясь спугнуть ее дремотную тишь. Даже вечно горластых и драчливых соек не слыхать в растворенном мглой рябиннике, и ни треска кедровок — тайга отдыхала от шума своих заполошных пернатых творений. Звери же, если нет брачного гона, стараются без нужды не подавать голоса, а теперь и вовсе онемели, чуя опасное время.