Иван Мельниченко - Пока ты молод

— Оставь меня. Я сама. — И не успел он еще подумать, что ему делать после такого ответа, как она резво поднялась и, отряхиваясь на ходу, умчалась вперед.

Он не стал больше гнаться за ней, расслабленно, отдыхающе, словно расхаживая по комнате, начал скользить по короткому отрезку ледяной дорожки: туда — обратно, туда — обратно. Она не приближалась к нему. Так прошло добрых полчаса. И все-таки ей пришлось первой приблизиться к нему: как-никак он был ее гостем.

Когда возвращались, Сергей старался быть разговорчивым, пытался сгладить все шутками: стоит ли убиваться, если не рассчитала и, что называется, «пустила петуха».

Вошли во двор. Она пихнула ногой дверь сарая и поманила его за собой. В сарае стояла серая, пропитанная запахом сосновых досок полутьма. Она включила свет, сняла с гвоздя связанные старенькие валенки и, присев на кучу досок, поставила валенки рядом.

— Хочу надеть и вспомнить детство: они висят здесь еще с десятого класса.

Он недоумевающе, с молчаливой снисходительностью следил за ней. Она сняла ботинки, протянула вперед ноги, слегка покачивая ими.

— Правда, у меня красивые ноги?

Он кашлянул.

— Мужчины ведь в таких случаях всегда вежливы. Но ноги и в самом деле красивые.

Она рассеянно улыбнулась, развязала валенки, с опаской, словно ступая в холодную воду, просунула в них ноги. И только тогда взглянула на него и протянула руку:

— Помоги мне.

Сергей взял ее за плечи и легко приподнял. Она тихо всхлипнула и ткнулась лицом в его грудь. Не поднимая головы, вдруг глухо и решительно сказала:

— Я очень хочу быть матерью. Без всяких обязательств со стороны мужчины.

От неожиданности Сергей опешил. Руки сами собой соскользнули с ее плеч. Она снизу вверх заглянула ему в глаза и… расхохоталась.

— Поверил! Ей-богу, поверил! И струсил. — И снова хохот, презрительный, уничтожающий.

Сергей еле сдержался, чтобы не влепить ей пощечину. Он резко повернулся, направился к двери…

В тот же вечер он собрался уезжать.

Перед самым прибытием поезда на небольшой, но хлопотливой городской станции, забитой товарными составами, Сергей встретился с Куталовым. Машинист торопился и потому, увидев Сергея, не подошел к нему, а лишь замедлил шаг и спросил:

— Домой, значит?

— Да, пора. Я уже все сделал, — как бы оправдываясь в чем-то, ответил Сергей.

— Ну-ну!.. Счастливо. Я тоже домой, — он кивнул в сторону подступающей к самой станции степи и, взмахнув рукой, почти побежал к пыхтящему паровозу.

Сергей с грустной завистью посмотрел вслед Куталову и пожалел, что так и не узнал его имени и отчества. И тут же перед глазами встал пятящийся, оторванный от улицы дом над Десной, в котором снова, наверно, притихли, потускнели вещи, стены и окна. Там теперь все под стать оставшимся в нем. А Куталов, видно, не в шутку назвал своим домом гудящую зимнюю степь.

В вагоне думал о прошедшем дне, о Елене.

«Экстравагантная девица», — решил он тогда. И сейчас, наблюдая за ее заискивающими, ощупывающими зал глазами, подумал: «Ей, как мне помнится, что-то не больше двадцати двух, а она какая-то пепельно-тусклая. В прошлом году еще, кажется, хорошо выглядела».

Куталова умолкла и, видимо, в ожидании аплодисментов несколько задержалась у трибуны. Но в зале стояла такая дружная тишина, что Еля растерялась и у нее от обиды подступили к горлу слезы. Она, задрав веснушчатый носик, не глядя по сторонам, прошла в коридор. За ней выскользнули Железин и Вершильский. Они считали, что после них в зале не осталось поэзии.

Как только кончились стихи, сразу же начались танцы на двух этажах: наверху — в читальном зале и внизу — в конференц-зале. Сергей с Наташей пошли наверх. Танцуя, она все время расспрашивала о каникулах, о работе и старалась избежать его вопросов. Он быстро понял ее и ни о чем не спрашивал. Часам к десяти внизу начались игры. Все танцующие хлынули туда. Сергей тоже было повлек ее за собой, но у самых дверей остановился. Они остались в зале вдвоем и долго не снимали с проигрывателя «Гавайский вальс». Время от времени Сергей подкруживал ее к двери, и, если никого на лестнице не оказывалось, они приостанавливались и целовались. В дверях изредка появлялся кто-нибудь, но, понимая, что этим двоим, танцующим «Гавайский вальс», нужно побыть одним, не входил, спускался этажом ниже.

— Красивые люди у вас, Сережа.

— Я же говорил тебе. Хорошо, что Железин и Куталова не загородили их для тебя.

— Я никогда не забуду их вот таких, сегодняшних.

— И я. Но… давай не будем эгоистами. Выйдем, и пусть здесь танцуют другие.

Когда они остановились у ее подъезда и Наташа начала прощаться, он с какой-то почти детской капризностью стал проситься к ней в комнату.

— Уже поздно, Сережа.

— Может, это и к лучшему, — упорствовал он.

— Иди, иди, мой хороший. С богом.

— Не хочу с богом, хочу с тобой.

Она притихла, кусая губы и глядя мимо него. После минутного молчания твердо ответила:

— Нелегко и непросто для меня все это, поверь. Ну, иди, Сережа, — и, горько улыбнувшись, закончила: — А в следующее воскресенье я приеду к тебе в Переделкино… Даже если ты откажешь мне в этом.

Сергей резко повернулся и молча направился к воротам.

— При-е-ду, — негромко и протяжно повторила она ему вслед, — в двенадцать часов.

Через два дня от нее пришло очень путаное письмо. Она по-прежнему не отказывалась от своих намерений. И Сергею ничего не оставалось делать, как выйти в воскресенье на платформу и встретить ее.

Сдержанно поздоровавшись и обменявшись общими, малозначащими фразами, вроде: «Как жизнь?», «Что нового?», они направились к дачному городку. Разговор явно не клеился, и от этого обоим становилось не по себе. Понимая, что именно ей, настоявшей на этой встрече, нужно искать выход из игры в молчанку, Наташа вдруг остановилась и, кивнув на лес за церковью, спросила:

— Там много дач?

— Совсем нет, а что?

— Может, пойдем туда, побродим?

— Туда так туда, — не глядя ей в глаза, согласился Сергей.

В лесу после недавнего, на редкость теплого дождя было очень свежо, просторно. Среди густой, еще темно-зеленой травы светлели тропки, посыпанные, как чистым желтым песком, первыми опавшими листьями. Хвойные запахи, смешанные с грибными, действовали пробуждающе на обоих, и от этого становилось стыдно за свое настроение. Появились первые улыбки, первые теплые слова. Она все время шла впереди, то и дело отыскивая в кустах покинутые мокрые гнезда птичьей мелочи. Там, где попадались вязкие, топкие места, он переносил ее на руках. В одну из таких минут она высвободилась из его рук и, хохоча, петляя между деревьев, бросилась бежать. Он сначала остановился, удивленный. Потом все понял и тоже побежал: она, очевидно, вспомнила, что в таких случаях надо убегать, так поступают в книгах, фильмах. Поэтому и получилось очень принужденно, неестественно. Но постепенно, как-то само собой, все поправилось, и, когда Сергей догнал ее, они, запыхавшись, остановились, оба смеялись, как дети.