Иван Мельниченко - Пока ты молод

В вагоне Сергей хмурился, почти ни с кем уже не старался заводить разговоры. Он считал, что ему не повезло с попутчиками. В других вагонах много студентов, там весело, они не замечают километров. А в его купе два молчаливых старичка и еще один, тоже немолодой, с быстро бегающими, выискивающими глазами; он все время где-то пропадает, а если иногда и появляется в купе, то говорит только о самых яблочных городах Украины — Бахмаче и Миргороде, где он сможет «как следует подзагрузиться».

В памяти всплывали недавние дни работы в поле. Вспомнился один обеденный перерыв, когда девушки попросили его прочесть стихи. Он ясно видел застенчивую Катю, внучку чудаковатого деда Ермоленко, осиротевшую в годы войны. Видел чистый блеск ее широко открытых глаз, ровные частые зубы. Она слушала и не замечала, что на нее смотрят подруги, не обращала внимания на недовольное покашливание тракториста Федора Каплунова. Сергей не заговорил с ней ни разу до самого отъезда, но после этого ему как-то легче работалось и в поле и над начатой летом поэмой. Глядя сейчас в потолок вагона, он видел и благодарный прощальный взгляд друга детства — Феди Каплунова.

Наташа… Помнил он о ней или не помнил все это лето?.. Хотел написать. Несколько раз хотел написать. Но зачем?..

Его размышления прервал «подзагружающийся» попутчик, попросивший помочь ему снять с багажной полки большой тяжелый чемодан. Сергей неохотно поднялся и помог. На его вопросительный взгляд тот деловито пояснил:

— Перетащу в другое купе, на случай ревизии.

Сергей улыбнулся, с наигранной наивностью спросил:

— Зачем вам столько яблок?

— А вы, молодой человек, бывали северней Москвы? — ответил тот вопросом на вопрос.

— Нет.

— То-то оно и видно. Хорошие места. Лесные. Болотные. И люди там задирают носы навстречу южным поездам. Яблочный аромат вдыхают. И с удовольствием платят, когда этот аромат им в руки…

Сергей молча шагнул к окну и резким рывком опустил стекло.

— Душно у нас что-то.

Уловив понимающие улыбки молчаливых стариков, он вышел из купе. «И вот такая жаба, наверно, — думал он про спекулянта, — объяснялась когда-то в любви… Пойду покурю».

В тамбуре пусто. За окном пасмурный день. Вторая папироса давно была выкурена, но Сергею не хотелось возвращаться на свое место. Вглядываясь в мелькающие сизо-зеленые леса и пролески Средней России, кое-где просвеченные первыми желтыми листьями, он на какое-то время забыл о своих попутчиках. Настроение у него совсем поправилось, когда поезд вырвался на широкую ровную степь; на далеком восточном горизонте он увидел рыжеватую тучу, освещенную заходящим солнцем. Он достал записную книжку и, отыскав белую страничку, отметил на ней дату, место, детали увиденной им нечасто встречающейся в природе картины. Затем спрятал записную книжку и, оглядевшись, как бы кто ни услышал его, прислонился к стеклу и задумчиво прочитал:

Подступала, прояснялась и тревожила интонация и своего нового стихотворения. Он часто слышал, что стук вагонных колес многим поэтам подсказывал ритм зарождающихся поэтических вещей. Но ему этот стук как раз наоборот почему-то мешал: мелькающие за окном неоглядные дали родной земли от него требовали сейчас задумчивого спокойствия, чистого звона затерянных в лесных оврагах ручьев…

Приехав в Москву, Сергей переоделся и позвонил Наташе. Четвертый, пятый гудок в трубке, но никто не подходит. Он знал, что телефон квартирный, в коридоре, и потому решил дождаться семи-восьми гудков. Наконец кто-то снял трубку, и он услышал вначале прерывистое дыхание, затем какое-то мягкое, испуганное «да-а» и сразу же узнал ее.

— Что с тобой, Наташа? Ты бежала?

Она тихо засмеялась.

— Ага, бежала, Сережа… Здравствуй.

Сергей помолчал. От ее картавящего, журчащего голоса у него тоже захлестнулось дыхание, стало тепло на душе. А в трубке совсем тихо:

— Я тебя вижу, Сережа…

— И я тебя… Мы встретимся?

— Когда?

— У нас в институте вечер лирических стихов. Через час буду ждать у входа.

— Жди. Жди… Я не хотела было подходить к телефону. Знала, что ты… Но потом… Словом, жди.

Они встретились, когда вечер уже начался. Во дворе института было пусто и темно. Он обнял ее, но она загородилась рукой от его поцелуя. А потом вдруг сама в щеку поцеловала его.

Конференц-зал был переполнен. Выступали студенты разных курсов, но тон вечеру задавали новички…

Сергей по своему опыту знал, что в первые дни учебы слишком уж много думается о собственной необычности: как-никак из всех республик страны, вместе со студентами из других стран — на первом курсе всего лишь тридцать человек. И ты один из этих тридцати. Он знал также, что такие настроения, как правило, живут до первых семинарских «веничков», когда после обсуждения всего написанного тобой вдруг начинаешь осознавать, что ты пока лишь самый обычный начинающий, обещающий. И тебе только лишь казалось, что ты уже гордо въехал в литературу на белом коне. Зато на следующий год ты уже можешь смотреть с чувством превосходства, к которому примешивается какая-то участливая, почти братская жалость, на величественно расхаживающих по коридорам института новичков.

Но последние два набора… Нет, они решительно не хотели признавать эти давние традиции. Правда, не все — большей частью вчерашние школьники. Самыми рьяными из них были второкурсники Семен Железин и Елена Куталова.

Всех, кто не мирился с ними, они называли завистливыми дубами, сочиняли каламбурные частушки о том, что нельзя к Парнасу дубу перебраться, были вездесущими и вездеслышимыми. И создавалось такое впечатление, будто их очень много, непостижимо много. Их попытались по-дружески пожурить на собраниях, но они сразу же начали кричать повсюду о гонении на думающих лириков.

К удивлению Сергея, с этими студентами постепенно стал сближаться поэт Виктор Вершильский, с которым он долгое время жил в одной комнате. Они, кажется, неплохо понимали друг друга в своих взглядах на жизнь и творчество. Сергей перевел на русский язык его хорошую поэму о силезских рабочих. Перевод похвалили на семинаре. Но потом Виктор все реже и реже стал делиться с ним своими планами; когда встречались, он вечно куда-то торопился, нетерпеливо играя «молнией» на пухлой желтой папке.

Сейчас Вершильский читает свои стихи, судорожно вцепившись пальцами в красное полотно, покрывающее небольшую трибуну, бегает глазами по сторонам, как будто торопится поскорей уйти из этого зала, от всех внимательно слушающих его здесь людей.