Иван Мельниченко - Пока ты молод

— Я и забыла, есть еще пирожки с вишнями. Подать, сынок?

— Я как следует и не проголодался, но пирожки с вишнями буду есть. Ты же знаешь, что я люблю их…

Возвращаясь к шкафу, мать заглянула в окно.

— А на дворе уже совсем распогодилось. Прихватит ветер землю, пойдешь, сынок, на огород. Полакомишься горохом зеленым. А паслен в этом году, как виноград. Хочешь — завтра испеку с ним пирогов к чаю?

— Спрашиваешь. Конечно, хочу… Мам, а как мои удочки, целы?

— Целы. А ты что?

— Разбуди меня завтра перед восходом. Пойду на речку, побалуюсь бубырями. Вода мутная будет.

— Буду выгонять корову в стадо и разбужу.

— Ну, а сейчас я вздремну часок. Только ты не давай мне заспаться дольше. Надо будет засветло запастись червями, привести в порядок удочки. Кстати, где они?

— В погребе. Да ты не волнуйся. Ложись и спи. Я сама принесу их оттуда в комнату. Если придут к тебе ребята, что им сказать?

— Пусть заходят и стаскивают меня за ноги с койки.

— Ну как хочешь…

К нему и в самом деле пришли ребята. Открыв глаза, Сергей с радостью и удивлением увидел курсантские погоны и расплывшееся в улыбке лицо Михаила Держака.

— Вставай, поэт. «Взорлим, споем у мира в сером хламе!»

— Миша! Откуда ты, подлый, взялся? А мать мне ничего о твоем приезде не сказала.

— Из-за тебя, наверно, обо всем забыла. И что это у тебя за привычка — дрыхнуть после дороги. Нет бы визиты вежливости нанести всем своим однокашникам.

И он, крепко обхватив Сергея, поднял его и поставил на ноги. Высвободившись, Сергей поздоровался с трактористами Федором Каплуновым и Никитой Приходько.

— Братцы, — предложил он, — а не пойти ли нам поутру на рыбалку. Я собирался один. Мать вот уже и удочки приготовила. Никита, Федя? Как у вас со сменой?

— Мы оба должны были работать эти сутки. И как видишь — ливень помешал. Так что завтра будем свободны и днем спать нам не нужно будет, — ответил за двоих Приходько.

Михаил блеснул металлическим рядом вставленных зубов.

— Не забываешь, старина, за стихами о семейных традициях. У тебя ведь отец был энтузиаст этого дела на всю округу. У него, бывало, и сети, и невод, и верши, и сачки, и вентеря. Ты хоть и не забываешь, но все-таки вырождаешься в этом смысле.

— Зато помню лучшие времена своего увлечения рыболовством. Как сейчас вижу одну преинтереснейшую картину, — и он заговорщицки подмигнул Михаилу. — Было великолепнейшее утро весны сорок первого года. Сижу я на камне в камышовых зарослях Малого брода и жду клева. А его все нет — и полчаса и час целый. Вдруг слышу кто-то насвистывает «Легко на сердце от песни веселой». Оглядываюсь — и вижу, — он окинул взглядом Михаила, — идет конопатистый светловолосый пацан моих лет со всей амуницией настоящего рыболова…

— Ах, вон ты о чем, — перебил его Михаил и засмеялся. — Ну дальше я и сам могу рассказать. Прихожу я к Малому броду. Усаживаюсь. Подальше от моего приятеля. Приятель опередил меня в то утро. Потому что накануне он не собирался идти на рыбалку.

— Ты, по-моему, перевираешь, Мишатка-конопатка, — вспомнил Сергей детское прозвище Михаила.

— Нет, нет, вот те крест, правда. Да ты меня не перебивай. Назвался груздем… и так далее…

— Ты посмотри на него! — не сдавался Сергей. — Кто же из нас первый перебивальщик, я, что ли?

— Я. Но все равно, не мешай. — И, не давая Сергею говорить, он продолжал свой рассказ: — Присел я у ручья. Пускаю по нему леску. Что ни минута — то бубырик, то бычок, то окунек. Вырыл на берегу колдобинку. Нахлюпал в нее воды. И, знай, бросаю туда рыбешку одну за другой. А мой приятель как будто и не замечает меня. Уставился на свои недвижимые поплавки. И вдруг у него нырнул один поплавок. Он схватился за удилище. Смык! — и на крючке оказался несовершеннолетний бычок-салажонок. Я, конечно, прыснул со смеху. Приятель же мой, недовольно покосившись в мою сторону, снял с крючка злополучного своего пленника и швырнул на противоположный берег. То есть на мой. Потом сменил червяка и снова закинул удочку. Не успел он закинуть, как второй поплавок, прыгая по воде, устремился к небольшому кустику куги! Приятель мой — раз! И — мать моя мамочка! — блеснул в воздухе золотобокий красавец карп. Весом не меньше килограмма.

— И тогда ты, — перебил Сергей, — быстро собираешь все свои пожитки — и бегом ко мне. Не успел ты добежать, как на моем крючке, на котором только что висел бычок, оказался второй, такой же красивый и такой же большущий карп. Ты завистливо подводишь свой поплавок под один из моих. Но — увы! — ни у тебя, ни у меня больше не клюет. Час, второй. У тебя лопается терпение, ты отыскиваешь в лозняке увесистый камень и с таким же ожесточением, как я давеча бычка, швыряешь его в воду…

— И у нас началась великолепнейшая потасовка! — воскликнул Михаил и слегка двинул в плечо Сергея кулаком.

— Не понимаю, — отмахиваясь от него, продолжал Сергей, — как только приняли тебя с такими нервишками в такое училище.

— Я однажды поплатился за это, — уже серьезно заговорил Михаил и, быстро расстегнув гимнастерку, оголил левое плечо. Узкий, серповидный шрам выделялся своей краснотой на смуглой, загорелой коже. — Но все-таки я его сделал по-казацки. Может, помнишь, как в «Тихом Доне» Григорий таким приемом обезвредил одного пристававшего к нему солдата. Забыл, а я всегда запоминаю подобные вещи.

— Каждому, конечно, свое. Но, если не секрет, где это тебя угораздило?

— На практике, под Ужгородом.

— А кто он? — поинтересовался Федор.

— Да ну его, Федя, — уклонился от ответа Михаил. — Давайте лучше подумаем о нашей завтрашней вылазке на рыбалку. Пройдем с удочками эдак от Серегиных ключей и до самой Русалкиной скалы и не пропустим ни одного уголка на нашем старом Громоклее.

Сергей улыбнулся. Он явственно увидел сейчас упомянутые Михаилом уголки… Серегины ключи, Лампино, Большой брод, Казачьи костры, Дед первый, Дед второй, Ворожиха, Малый брод, Стрижи, Подкова, Русалкина скала. К югу и северу от Копповки, по течению затерянной в степи речки и против течения чуть ли не каждый клочок земли имеет свое поэтичное неизгладимое имя, которого-то и на самых подробных картах не найдешь. Земля была чужая, а народ любовно подбирал для нее имена, закрепляя их навечно в своей памяти, будто знал, что когда-то земля эта будет, наконец, принадлежать ему. И такое встретишь, куда бы ты ни поехал и ни пошел по всему Громоклею с его прозрачными звонкими ручьями, посеребренными мечущейся в них безмятежной плотвой, с его то серыми в засушливые дни, то ярко-зелеными после благодатных летних дождей скалами; такое встретишь, куда бы ты ни поехал и ни пошел по всем замоложенным — именно замоложенным! — землям неповторимой Родины. Их нужно беречь, эти драгоценные россыпи народные, искать и открывать их точно так же, как давным-давно в детстве Сергей вдвоем с Мишей Держаком открывали Серегины ключи, заглушенные илом от весенних заносов…