Иван Мельниченко - Пока ты молод

Сергей, торопливо пошарив по карманам, нашел недавно распечатанную пачку «Беломора» с маркой московской «Явы».

— Отведайте, дядя Гриша. Мои любимые.

Бригадир — Сергей понял это из обрывков разговора дяди Гриши с конюхом — взял папиросу, заложил самокрутку за правое ухо. Несколько раз затянувшись, он неожиданно для Сергея проговорил:

— Дорого это.

— Что? — смущенно спросил Сергей («не о папиросах ли он?»).

— Переименования. Одни вывески на магазинах и прочих учреждениях стоят небось по двести-триста рублей каждая. Правда, у нас сейчас это модно. Исполкомы наши порой ни взять ни дать наперегонки бегут: кто больше сел и поселков переименует. Я понимаю, когда делается это по государственному, политическому соображению. А то зарядили: Черногоровку меняют на Белогоровку, Белогоровку — на Черногоровку. И все это в копеечку обходится, да еще в какую копеечку. На первый взгляд это кажется не так-то уж и страшно — мелочи. Но таких вот мелочей, с позволения сказать, у нас иногда столько набирается, что получается ни больше, ни меньше, как нарушение всяких законов экономии. — С минуту помолчав, он сделал несколько глубоких затяжек, бросил окурок в серо-коричневый ручей, огибающий небольшую кучу конского навоза. — Наши тоже собирались писать письмо в область об этом самом прусском имени. Оно-то, конечно, и мне надоело. Пусть я и не очень грамотный, но кое в чем разбираюсь. Потому и настоял на обратном… Да, к слову, какой дорогой ты ехал из Москвы?

— Киевской.

— В Брянских лесах ничего не видел?

Сергей постарался напрячь память, но ничего особенного ему не припомнилось, хотя он все время смотрел в окно вагона при проезде через Брянские леса.

Дядя Гриша грустно улыбнулся.

— А я видел. Когда с выставки сельскохозяйственной ехал. — В голосе его не было в эту минуту ни малейшего намека на самодовольство. Из внутреннего бокового кармана пиджака он достал небольшую, сильно потертую записную книжку. Перелистал несколько исписанных карандашом страничек. — Ага, вот оно. Станция Святое, неподалеку от Навли. Так в этом самом месте видимо-невидимо поваленного леса, гниющего и уже сгнившего. А у нас здесь каждая завалящая палка — на вес золота. И я уверен, что обратись мы к тамошнему начальству с просьбой отдать нам все это упавшее, пропадающее — откажут. Или, на худой конец, начнут торговаться о цене. Я, Сережа, сам, как ты, наверное, слышал, много лет служил во флоте. Море, оно, знаешь, как помогает понимать красоту. К тому же в молодости кое-что рисовал. Так вот там под Навлей хороший художник может написать хорошую лирическую картину. Затем отправит ее на выставку. Посетители будут восхищаться. Глухомань, забытость всегда волнуют на картинах. Да небось и ты восхищался этим пейзажем, глядя из окна. Так же восхищался, как нынче ливнем, хотя он и в самом деле красив.

Сергей молча кивнул. Он ждал, что дядя Гриша начнет упрекать его: мол, какой же из тебя может получиться поэт, если ты по жизни порхаешь как бабочка с цветистыми пестрыми крыльями. Однако ему не пришлось услышать подобных упреков. Теплое острое чувство благодарности к этому человеку заполнило его душу. Но ненадолго, так как это чувство сменилось новым — горькой обидой на себя за то, что за последние годы он начал смотреть на своих односельчан-хлеборобов с какой-то наигранной, всепрощающей снисходительностью. Ему припомнилось, с каким упоением он не раз рассказывал своим друзьям по институту о случае с копповским стариком Ермоленко. Тот спросил его однажды во время летних каникул о том, почему в прошлом году по ночам — дед сторожил колхозный хлеб на току — самолеты пролетали большей частью на юг, а в этом году — на север. Сергей признался сейчас в душе, что, смакуя этот крайне наивный вопрос старика, он находил в нем нечто нормальное для людей из его Копповки, расположенной вдали от больших городов, вдали от железной дороги.

Говорят, труд делает человека мудрым. Но труд, конечно, труду рознь, даже если он в каждом случае полезный. Дед Ермоленко трудился всю свою жизнь. Однако и до революции и после он трудился как робот. А вот дядю Гришу сделал мудрым труд самого высокого качества — осознанный. Проработал он гораздо меньше, чем дед Ермоленко, и книг прочитал гораздо меньше, чем ты, студент московского вуза. Как будто никакими особыми талантами не отличается. Но результаты?!. «Вот ты, — сказал себе Сергей, — гордишься какой-то божьей искрой. Но даже если эта искра и есть у тебя, то пока ты не станешь замечать в жизни больше, чем дядя Гриша, до тех пор она вместе с самим тобою не будет стоить и ломаного гроша…»

Все это промелькнуло в голове Сергея за каких-нибудь две-три минуты: пока дядя Гриша складывал и перевязывал сбрую. Когда тот покончил со своим делом и вновь вышел на свет из полутемного угла конюшни, Сергей начал прощаться:

— Пойду я, дядя Гриша. Ливень уже перестал. Если будет время, заходите, угощу чачей: друг мой один, из Абхазии, преподнес. Приходите. И поговорим обо всем. Обещаете?

— Хорошо. Я приду. Наверно, в воскресенье. К вечеру. Ну, пока.

Дом Воротынцевых стоял у самой речки. От него узкой двухрядной полоской сбегал к речке вишневый сад. Ветки вишен пробивались сквозь узкую сеть проволоки над небольшим заборчиком. Каждый год вишни на этих ветках, как только у них появлялся легкий румянец, обрывали дети.

Сергей шел с бригадного двора по росной тропинке, бегущей вдоль прибрежных огородов. Он знал, что калитка, выходящая к Громоклею, наверняка заперта. А потому свернул в проулок, проходящий мимо соседского огорода. Увидев голые, оборванные, выползшие сквозь проволоку ветки, улыбнулся: он ведь так же поступал в детстве, когда с ватагой сверстников пробегал мимо чужих садов.

Выйдя из проулка, направился к своему дому. По двору уже бегали отсидевшиеся в сарае во время дождя куры. Увидев его, они шарахнулись в разные стороны. Из дома до него донесся знакомый звон кружки, скребущей по дну почти пустого ведра. Сергей, не ставя чемодан на мокрую землю, перехватил его другой рукой. Затем приложил с растопыренными пальцами ладонь свободной правой руки к маленькому квадратному стеклышку окна, не заглядывая в него. И сразу же услышал приглушенный вскрик матери:

— Сережа!.. Сын…

Сергей быстро открыл дверь, поставил в сенях чемодан, обнял бросившуюся ему навстречу мать.

— Хоть бы телеграмму послал, — упрекала она сына, не сводя с него влюбленных повлажневших глаз. — Я даже ничего не варила. Есть, правда, холодная картошка отварная и свежие огурцы, — перешла она от упреков к оправданию. — Ну, проходи, проходи.

Сергей перенес чемодан в комнату и облегченно вздохнул.

Мать как-то растерянно заметалась по комнате, вытерла стол, табурет, достала из старого хрупкого шкафа обещанную снедь. Потом присела на скамейку и, спрятав руки под передником, молча стала наблюдать за обедающим сыном. Когда же Сергей отодвинул от себя тарелку, она спохватилась.