Иван Мельниченко - Пока ты молод

Мысли его оборвало протяжное тревожное ржание. Он оглянулся и увидел приближающуюся одинокую тележку, на передке которой стоял, слегка пригнувшись, высокий человек и понукал и без того резво бегущую лошадь. Когда тележка поравнялась с Сергеем, свернувшим на ухабистую обочину, возница, резко потянув к себе вожжи, остановил лошадь и окликнул:

— Эй, человече! Садись быстрей, а то придется тебе купаться в балке!

Он что-то еще хотел сказать, но осекся. Ненадолго. Загорелое лицо осветилось улыбкой. Сухие, обветренные губы его снова зашевелились:

— Тю-у-у! Да это ж Федорович, а я тебя и не опознал попервах. Быть тебе богатым. Ну, давай свои вещички.

— Даю, даю, дядя Гриша. Здравствуйте.

— Здравствуй. Сюда вот садись, поближе ко мне. Да сено все сгреби в одну кучу, чтоб мягче было. Ну, а теперь держись, говорить будем под крышей, сейчас некогда. — И он отпустил вожжи.

Преодолев петляющий спуск Солдатской балки, а затем такой же подъем, тележка взлетела на пригорок, с которого уже видны были первые дома Копповки, те, что по другую сторону Громоклея. За домами, чуть повыше их, вставала свинцовая дождевая стена с немного выдвинутым вперед сизым клином, еще освещенным последними лучами солнца, кутающегося в мягкие подвижные тучи. Клин все вытягивался и со стремительной быстротой приближался к Копповке. Казалось, он пробивает дорогу в село надвигающемуся грозному, всесильному ливню.

— Буян, родимый, нажми! — кричал дядя Гриша. — Эх, кто раньше до дому: мы или ливень?

Время от времени он оборачивался к Сергею, и тот замечал в его глазах озорные искорки ненаигранного, большого азарта, который постепенно передался и ему.

— Вы, дядя Гриша, настоящий поэт! — воскликнул однажды восхищенный Сергей.

Дядя Гриша в ответ только как-то уж очень подчеркнуто кашлянул, и трудно было понять, доволен он такой характеристикой или же не доволен.

Буян снова пронзительно заржал. Он часто и настороженно всхрапывал.

А в это время ливневый клин уже пересек Громоклей, вытянувшуюся вдоль него Копповку и ринулся навстречу тележке. Впереди него метались ласточки. Некоторые из них уже поравнялись с тележкой, разворачивались и неслись следом за ней. Потом они как-то сразу отпрянули от нее и с криком устремились в сторону Солдатской балки. И сразу же хлынул дождь. Сначала почернела земля. Потом на черном появились светлеющие полоски. Ручьев еще не было, но было ясно, что они побегут именно по этим полоскам.

— Выручай, Буянушка! — крикнул в последний раз дядя Гриша, но теперь уже как-то безразлично и сокрушенно, без прежнего озорства в голосе и присел рядом с Сергеем на молодое, пресноватого запаха сено. Он виновато посмотрел на Сергея. Однако его лохматые нахмуренные брови тут же расправились, и лицо расплылось в доброй хозяйской улыбке, когда он встретился с восторженными глазами своего пассажира.

— Да ты, Сережа, как я вижу, молодчина, не разлюбил еще нашу степь. — И, помолчав, продолжал: — Вот разве что призабыл малость: дождик-то без малого на месяц опоздал.

— Но, дядя Гриша, признайтесь: ведь здорово все это? — как бы не расслышав его последних слов, выпалил Сергей и встряхнул мокрой головой.

— Мужик здоров с хлебом, а не с небом, — ответил дядя Гриша и оглянулся на оставшуюся уже за спиной у них степь. — Ишь ты, как сытый любовник: хочу — приду, хочу — не приду. Ты посмотри, что он вытворяет на ниве.

Сергей тоже оглянулся, с минуту всматривался в дальние массивы пшеницы, но так и не понял, что же там такое особенное вытворяет шумный ливень.

— Чаще приезжай, тогда поймешь, — поймав его недоумевающий взгляд, посоветовал дядя Гриша. — Кому-кому, а тебе понимать надо, притом побольше моего: ты же что-то пишешь… Дал бы хоть почитать когда-нибудь свои сочинения. Интересно ведь: наш ты, копповский.

— Дядя Гриша, а вы, мне кажется, знаете, но не очень любите степь.

Тот резко всем корпусом повернулся к нему, подался вперед.

— Это я-то?!. И не стыдно тебе, Федорович?

— Не обижайтесь… Я же не говорю, что вы совсем не любите: не очень. — Сергей распахнул плащ и, подмигнув вознице, попросил подвинуться к нему еще ближе.

Дядя Гриша отпрянул от него, вытер рукавом поношенного, вылинявшего пиджака мокрое лицо.

— Ну?! Что ты там выдумал?

— А вот что. Сейчас только вы сказали: «Наш ты, копповский», — в его голосе послышалась искренняя обида. — Громоклей, Тополиные бугры, Солдатская балка, Большие сеятели и вдруг — «копповский». Был когда-то здесь какой-то прусский помещик-самодур, грабил крестьян, пил редкие вина, говорил за обедом с приезжими друзьями о гуманизме, а после их отъезда насиловал крестьянских девушек. Его давно нет на этой земле, а память о нем сохранили. А зачем, спрашивается?

— Вон ты о чем. А я грешным делом подумал…

— Что подумали? Впрочем, неважно… Вы, насколько я помню, — бессменный депутат районного Совета?

— И даже член исполкома.

— Тем обидней, что не думали об этом.

— Думал, думал, Федорович. И опять же повторяю: мужик здоров с хлебом, а не с небом. Конечно, много у нас осталось темных имен. Таких, как Копп. Меня, может быть, сильнее жалит такое имя, чем тебя: ты-то его не помнишь. Я помню. Хоть мне тогда и годов было не больше четырнадцати. Глаза у него такие бурые, сухие. И врагу своему не пожелал бы попадаться на них. А попался — так и знай: не избежать тебе какого-нибудь издевательства. То на одной ноге заставит плясать. То прикажет снять рубашку, штаны. И надеть снова. Только поменять: рубашку на место штанов, штаны на место рубашки. И все это у него от скуки. Или вот племянничек к нему приезжал… Их двое у него было, племянничков. Младший еще ничего: тихий, уважительный. А старший, тот, что называется, клоун. Его не упрекнешь в бедности ума, как дядюшку. Фамилия у него другая, но когда подумаешь о Копповке — не хочешь, а припомнишь и племянничка Коппа. Говорят, он побывал у нас во время оккупации. Жаль, встретиться не привелось. Охотился, стерва, на… мальчонков.

Сергей содрогнулся от этих воспоминаний и нахмурился.

Дядя Гриша потянулся за кнутом и хлестнул им Буяна, который с трудом катил теперь тележку по разбухшей дорожной глине. Подъехав к селу, они свернули на еле обозначенную старую тропу, ведущую через заброшенный огород на бригадный двор.

Их встретил пожилой конюх, изучающе посмотрел на Сергея (тот его не знал) и помог дяде Грише снять с мерина всю сбрую, увести Буяна в конюшню. Отряхнув прилипшие к одежде клочки мокрого сена, дядя Гриша с Сергеем тоже вошли в конюшню.

— Да-а, — протянул дядя Гриша, очевидно думая о том, когда же им с Сергеем удастся окончить начатый в дороге разговор. Он медленно и сосредоточенно свернул махорочную цигарку.