Иван Мельниченко - Пока ты молод

Михаил зло усмехнулся.

— А может быть, тот ночной верзила — мой приятель. Недаром же у него, как ты говорила, ладонь рыбой пахла.

— Ну зачем же, Миша, так бессердечно шутить, а? — Наташа не выдержала и заплакала.

Он испуганно бросился к ней и начал горячо целовать ее руки, волосы, глаза.

— Шучу. Конечно, шучу, Наташенька. Прости меня, дурня эдакого.

Она понемногу успокоилась. Однако не отказалась от мысли уехать в Москву и, как ни тяжело было ей смотреть на искренне горевавшего Михаила, все-таки уехала.

Вначале он долго молчал, но потом прислал грустное письмо, в котором одобрял ее решение и просил почаще писать…

И вот уже почти целый год, как Наташа учится на очном отделении. Все шло своим чередом. Университет, казалось, целиком поглотил ее. Как вдруг откуда-то появился Сергей с его просторной щедростью, стихами и, главное, с отсутствием давно привычного для нее желания опекать других… Спасаться от него надо или, наоборот, идти за ним? Случайно ли это, или же надолго?.. Хотя бы скорей последний экзамен!.. Уехать, обдумать все вдалеке, если только можно такое до конца обдумать…

Пятое июня. Раннее утро. Из распахнутого настежь дачного окна дует по комнате. Кто-то толкает Сергея в бок, тянет одеяло. Он уже узнает голос сокурсника Бориса Мишенина, но окончательно проснуться никак не может. Наконец встряхивает головой, переворачивается с боку на бок, открывает глаза…

— Что тебе надо в такую рань? Если денег, то даже и не заикайся: нет их у меня.

— Сергей, ты меня обижаешь. Неужели бы я пришел к тебе с таким банальным вопросом!

— Ну ладно, выкладывай, раз уже разбудил.

— Представляешь, старик, приснился мне этой ночью…

— Что-о-о? Из-за этой ерунды ты меня разбудил! Ну, знаешь ли… Толкователь снов из меня такой же, как из тебя пианист: каждое утро стучишь в столовой, как дятел, «Чижика» и портишь аппетит.

— Во-первых, Сергей, ты судишь о моих упражнениях на рояле слишком пристрастно, ибо «Чижика» я исполняю со своими собственными, с вашего позволения — мишенинскими, вариациями. Вот именно — мишенинскими. А во-вторых…

Сергей звонко и от всей души рассмеялся.

— Виноват, Боря, сдаюсь… И сегодня, скажу тебе, у меня определенно повысится аппетит от твоих вариаций. Жаль только, на хороший обед денег нет. Значит, говоришь, мишенинские вариации…

— А во-вторых, если уж ты на моих глазах сейчас поднялся до понимания вершин культурных, то будь уж культурным до конца. И поскольку ты меня перебил и, по всей вероятности, раскаиваешься в этом, то теперь уже, в-третьих, о сне. Железный сон приснился мне где-то перед рассветом.

— «И снится чудный сон Татьяне…»

— Это что же, по-твоему, надо принимать за остроту? Нет, ты, оказывается, неисправим, Воротынцев. Так вот. Приснилось мне, будто бы я купался в нашем пруду. И нырял. Нырнул три раза, а вынырнул два. Тут толкователей, по-моему, не нужно. Завалю я сегодня великую российскую литературу как пить дать. Как ты думаешь? Ну, чего молчишь?

— Завалишь, Боря, завалишь. Это тебе не шары гонять. Опять небось вчера часов до трех проторчал в бильярдной. Глаза красные.

— Проторчал. Понимаешь, люблю я азарт. И в игре, и в жизни, и в поэзии.

— А что ты еще в поэзии, например, замечаешь и ценишь?

— Люблю, чтоб даже там, где нет местоимений (как говорит Блок: «Я не люблю пустого словаря любовных слов и жалких выражений: «Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой»), чтоб чувствовалось, какой рукой написано стихотворение — мужской или женской… Но, собственно, я не за этим пришел к тебе. У меня есть еще с десяток неясных вопросов, и ты обязан в самой что ни на есть популярной форме разъяснить мне их. Должен же я отстоять свою стипендию — добрую спутницу трудных моих дорог. На стихи, как говорят, надейся, а сам не плошай. Ты-то сам что вчера получил?

— Пятерку.

— Да иначе и не могло быть. У тебя ведь ума палата. А я, кроме одной-двух сотен своих и чужих виршей, ничего не помню, хоть убей. Занятие, конечно, не из приятных, но я тебя все же попрошу, Сережа, выручи.

Сергей согласился. Они просидели до одиннадцати часов. Борис записывал все на маленьких квадратиках бумаги и раскладывал их по карманам пиджака, брюк, ковбойки. Когда Сергей кончил консультировать приятеля, тот попросил у него закурить и, забравшись на подоконник, повернулся спиной к комнате, долго наблюдал, как сосед по даче — старый писатель — ухаживал за деревьями в своем саду. Затем, посмотрев на часы, он снова спрыгнул в комнату и стал собираться.

— Пойду на электричку. А то вдруг старик Храпов сегодня в хорошем настроении. Возьмет, чего доброго, и опросит всех до часу, и мне придется потом бегать следом за ним. А ты знаешь, Сергей, шпаргалки для меня что-то вроде талисмана. Притом очень оригинального талисмана. Я в них никогда, между прочим, не заглядывал и не собираюсь, но чувствую себя с ними как-то уверенней, тверже. И ответы убедительней получаются. Ну, Воротынцев, привет?

— Ни пуха…

— К черту.

Борис ушел. Сергей с минуту постоял посредине комнаты, глядя на все еще спящего Николая Лаврухина.

«Я и не слышал, когда он пришел домой. Потому и спит. Ну и пусть. Не люблю будить людей, даже если это и нужно для них».

Затем подошел к зеркалу, почти вплотную приблизил к нему подбородок, прикидывая, стоит ли сейчас бриться или же отложить до вечера. «Нет, сейчас не хочется. Прилягу я лучше еще да посплю час-другой, или, как говорит Николай, поработаю над собой».

Через несколько минут он уже задремал. Но спать ему пришлось недолго: вернувшиеся из города ребята азербайджанцы с шумом ввалились в комнату, окружили его койку и, потрясая над ним двумя конвертами, начали требовать, чтобы он сплясал по такому случаю. Самым настойчивым и неумолимым был Али Нагаев.

— А, да, послушай, от девушки письмо. Понимаешь, гара бала. Пляши, хочешь — по-русски, хочешь — по-бурятски. Ты же показывал однажды, как буряты пляской выражают самый высокий момент своей радости. Нет, даже очень обязательно по-бурятски.

Проснувшийся Николай тоже присоединился к ним:

— Давай, старик, что тебе стоит.

Сергей догадался, что письмо от Наташи. Он поднялся с койки, раздвинул руками наседавших на него однокурсников и начал выплясывать «самый высокий момент» — что-то вроде замедленной чечетки.

— Ях-ши, ях-ши, — прихлопывая в ладоши, скандировали Али и его товарищи.

— Ях-ши, ях-ши, — вторил им Николай.

Сергей уже было остановился и, упрашивающе глядя на Али, протянул руку за письмом. Но тот не сдавался — спрятав в боковой карман пиджака конверт, лукаво подмигивая друзьям, продолжал хлопать в ладоши. Наконец он отдал письмо. Тогда выступил вперед Ахмед Руфатов.