Иван Мельниченко - Пока ты молод

Она тихо засмеялась.

— Это уже начинает мне нравиться… — и, поднявшись на цыпочках, слегка коснулась губами его щеки. Он вздрогнул и отстранил ее.

— Глупый ты, Сережа, Сереженька, Сергуня… Глупый и хороший. Зайдем ко мне, я тебе все объясню.

И она, схватив его за руку, потащила за собой в подъезд. Он молча и послушно последовал за ней. Поднявшись на второй этаж, они прошли в конец длинного узкого коридора. Наташа раскрыла свою маленькую белую сумочку, вытащила из нее ключ и просунула его в замочную скважину. Открыв дверь, она снова взяла Сергея за руку, ввела в комнату и включила настольную лампу.

— Вот это и есть моя комната. Тесновато, но я не жалуюсь. Присаживайся, а я сейчас поставлю чай. У меня есть домашнее варенье (мама привезла), масло, ветчина. И полбутылки вина. Не откажешься? Ну, осваивайся. Я мигом. — И, усадив его на тахту, вышла на кухню.

Сергей закурил сигарету и, как это бывает всегда с человеком, попавшим в незнакомую комнату, стал осматриваться. Взгляд его упал на маленький прямоугольный столик рядом с койкой, на котором было расставлено несколько фотографий, прислоненных к пустым флаконам из-под духов. Он поднялся с тахты и быстро подошел к столу. Нагнулся, приблизил свое лицо к первому, самому крупному снимку — открытке. Это был юноша двадцати двух — двадцати четырех лет, со снисходительно сощуренными глазами, с узкими, но волевыми скулами, с проблеском улыбки у правого угла рта. На остальных снимках снова он, но везде с ним… она. Вот он догоняет ее на берегу моря, хватает за руки повыше локтей. На следующем снимке они, запыхавшиеся, улыбающиеся, влюбленные. Да, да, влюбленные. Вон как она смотрит на него снизу вверх! Да и он. Затем он держит на руках крупного сеттера с ясными и умными глазами. А она примеряется сфотографировать их. Сергей снова перевел взгляд на открытку. «Самоуверенный парень… И, кажется, посмеивается надо мной». За дверью легкий шорох шагов, и Сергей одним прыжком оказывается на прежнем месте, на тахте. Выжидающе смотрит на открывающуюся дверь.

Наташа входит в комнату, ставит чайник на подоконник. Затем открывает форточку.

— А накурил ты, Сережа. Придет хозяйка (у нее, знаешь, какой нюх), сразу же скажет: «А что-о это за молодой человек был у тебя, Наточка?» Не гаси, не гаси сигарету. Хозяйка у меня добрая. Поворчит, поворчит для виду и перестанет.

Вдруг она замечает нерастаявшие еще кольца дыма над столиком. Сергей настороженно следит за ее взглядом и чувствует, что начинает краснеть. Она замечает и это. Улыбается. Улыбка мягкая, грустная. Голос ее такой же мягкий и грустный:

— Ну вот вы и познакомились… Это мой муж…

— Кто-о-о?

— Мой муж. И не кричи, пожалуйста.

Он резко встал, одернул полы пиджака и направился к выходу. Однако она успела раньше к двери.

— Не станешь же ты отталкивать меня или, хуже того, драться со мной… А жесты у тебя не получаются. Садись за стол лучше. Ну, Сережа, прошу тебя. Я сейчас вытащу из шкафа мускат, белый массандровский…

Сергей заколебался. В горле застрял какой-то горячий комок, мешающий говорить, дышать. Он почувствовал себя настолько одиноким, что ему стало теперь совсем безразлично, уйдет ли он сейчас отсюда или останется рядом с этой молодой, слишком молодой женщиной, рядом с этими узкими молящими светло-синими глазами! «Что ей надо от меня? И зачем ей эта игра с огнем, которую она хочет втиснуть в рамки какой-то дружбы… От начала до конца выдуманной дружбы». Он снова, как у подъезда, запрокинув ее голову, яростно поцеловал ее. Она открыла навстречу ему губы. Не помня себя, он вдруг рассеянно отстранил ее и шагнул к столику. Но его тут же остановил слабый вскрик:

— Сергей! Что ты надумал?

— Ничего не надумал. Давай разопьем твой… (чуть было не сказал «пресловутый») мускат. Белый, массандровский. («Глупо как-то выходит у меня с этим передразниванием… Как и вообще.)

Осуждающе посмотрела на него, промолчала. Затем подошла к маленькому буфету, открыла дверцу, достала салфетку и начала протирать ею тонкие розоватые стаканчики.

Когда все было приготовлено и он разлил вино, она предложила выпить за доверие. Он кивнул.

— Пусть за доверие. С одним только условием: не слишком часто подвергать это доверие испытаниям.

Выпили. Затем наступило долгое, непреодолимое, тягостное для обоих молчание. Снова его рука потянулась к бутылке. Тихие, робкие всплески, скорей даже шепот разливаемого вина. Беззвучно соприкоснулись стенки розоватых стаканчиков… Но всему есть свой предел. Сергей улыбнулся. Улыбка трудная. Понимал, что она ждет: первые его слова, о чем бы они ни были, она примет как извинение за все случившееся. И он заговорил. Первый.

— Как-то на Маяковской я слышал крепкий разговор двух мужчин. Один из них повторял без конца одну и ту же фразу: «Нет, старик, тебя все-таки принцип заел». Мне кажется, что нас сейчас обоих этот самый принцип заел. Правда, Наташа?

— Ну и пусть…

— Что «ну и пусть»?

— Обоих…

— А ты считаешь — только меня?

— Я пока не сказала этого.

И она тоже улыбнулась. Легче и светлей, чем он. Сергей несильно сжал ее руку выше локтя и начал собираться.

— Наташа, а ты все же приезжай как-нибудь в наше гениальное Переделкино, а?

Она засмеялась.

— Ну чего ты смеешься? — и он слегка нахмурился.

— Ты не понял меня, Сережа. Просто мне нравится это слово: «Пе-ре-дел-ки-но». Заманчивое название. Волей-неволей поедешь. Обещаю, но только после последнего экзамена.

— А когда он?

— Двадцать третьего… Да! А куда ты сейчас идешь? Электричек ведь уже нет: половина третьего.

— Зайду в институт и пересплю на столах.

— Позвонишь завтра?

— Да.

— Ну, тогда — до свидания…

— Ты как будто еще что-то хотела сказать, кроме «до свидания»?

— Хотела, но не скажу.

— Почему?

— Зазнаешься.

— Тогда лучше я уйду скромным.

…Но в институт он не зашел. Его зачаровала утренняя Москва. Дворники уже вымыли тротуары. Гасли фонари. Меркла полная луна от приближения к городу несметного света майского солнца. Тихо, просторно, как в предутренней степи. По улицам свободно бродили, зябко потягиваясь, кошки, не потревоженные ни автомобилями, ни пешеходами.

Сергей вышел на Садовое кольцо. Дойдя до Смоленской площади, он на минуту остановился. Раздумывал: свернуть ли ему в сторону Бородинского моста, чтоб попасть на Киевский вокзал, или не сворачивать? Не свернул. Захваченный этим торжественным покоем, чистотой, невесомостью утреннего города, он шел все дальше и чувствовал, что идет навстречу какому-то новому своему стихотворению, зарождающемуся в его бунтующем воображении.

«Здорово сказал старик!» И Сергей начал про себя ругать критиков, толкующих об идеализме этих фетовских строк. И вдруг почувствовал, как все его тело охватил мгновенный не то цепенящий, не то обжигающий озноб, словно от неожиданного крика в ночи: так с ним случалось только тогда, когда осязаемо вырисовывались строки нового, предельно волнующего его стихотворения. И главное, что ему труднее всего всегда давалось, он нашел сейчас ту строку, с которой должно начинаться это стихотворение, вернее интонация этого стихотворения. Сначала он шептал ее, затем начал повторять вслух: «Я не хочу, чтоб боль воспоминаний… Я не хочу, чтоб боль воспоминаний…»