Иван Мельниченко - Пока ты молод

Вначале их было сто два, потом девяносто восемь, потом девяносто. Все меньше и меньше. Наконец двадцать четыре. И вот он ждет в аудитории перерыва, сжимая повлажневшими от волнения пальцами серебряную монету, которую он сейчас опустит в автомат, чтобы позвонить.

В перерыве бежит по лестницам вниз, на цокольный этаж, но там раньше появился какой-то первокурсник. Сергей ждет, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Первокурсник уходит, видимо не дозвонившись. Сергей набирает номер, давно заученный номер, хотя он впервые пользуется им. Четвертый гудок, пятый… Он опять набирает номер. Пятый… шестой гудок. Монета опять оказывается в его кармане, и он разочарованно поднимается по лестнице. Дожидается следующего перерыва. Все повторяется. Ну, может, как в сказках, удача придет с третьим разом… Да, пусть даже случайно, но так и получается: он слышит голос Наташи, мягкий, картавящий. Она, оказывается, уже и не ожидала, что он позвонит. Рада ли?.. Нельзя задавать такие самовлюбленные вопросы. Встретиться? Можно, но не сегодня. Занята. Да, очень занята. Зачеты надо сдавать. Сразу два зачета. Когда завтра? Этого она еще не может сказать. Надо созвониться…

На следующий день они тоже не встретились. А потом на Сергея свалился грипп, и он лежал с высокой температурой в общежитии. И надо же, в такие теплые дни вдруг грипп!.. А позвонить неоткуда.

Поправившись, он едет в институт на занятия. И сразу же звонит ей из автомата в арбатском метро. Она дома, подходит к телефону. Она может, конечно, не верить ему, но он и в самом деле болел, честное слово, болел. Нет, она верит, но ругает себя за то, что уже не доверяла ему все эти дни. Да, к вечеру сегодня можно встретиться. Лучше всего у памятника Тимирязеву — словом, у Борца и Мыслителя. Надпись ведь такая на памятнике: «Борцу и мыслителю». Для свиданий, может, несколько пышновато звучит, но зато интимней, почти как секрет. Правда?.. Ну вот и хорошо…

Сергей бродил по аллеям Тверского бульвара. В ушах еще назойливо звенел порожний голос студента Семена Железина, только что выступавшего на открытом комсомольском собрании института. Попало от него и Сергею. Железин причислил его к воинствующим «лейтенантам»: так с легкой Сениной руки все его приятели стали называть каждого, кто выступал против них. До этого Сеня носился с книжками, авторы которых начали бередить старые людские раны вместо того, чтобы лечить их. Сеня и сам не скупился на стихи с такой же колодки. Правда, удачных было маловато, но Сеня знать не хотел о своих неудачах: было бы горячо, остальное приложится. Когда же его вещие кумиры посрамились, Сеня в отчаянье написал горькое стихотворение об обманчивой весне: он умолял набухшие почки повременить, не распускаться, а то, мол, того и гляди мороз ударит. Но почки верили не Сене, а солнцу. Они распускались назло стихотворцу. Земля покрывалась зеленью и цветами. Сеня томился, скрипел зубами, организовывал квартирные вечеринки своих единомышленников. На вечеринках читалось написанное только для себя, для своих. Там его понимали, хвалили. Именно там он впервые сочинил эту кличку — «лейтенанты» и даже составил реестр студентов, зачисленных им в таковые. Вдобавок Сеня однажды очень удачно сострил, отталкиваясь от выдуманной им клички. Играя в шахматы, он пожертвовал доверчивому противнику слона и тем обеспечил себе наверняка проходную пешку. Самодовольно потирая руки, он спросил всех присутствовавших на вечеринке, как в простонародье именуется слон. Все, конечно, ответили хором: «Офицер!» «Иначе говоря, «лейтенант»! — воскликнул Сеня и закончил свою остроту: — Так вот я сейчас пожертвовал этим самым «лейтенантом», который только всего и умел, что бегать по очень прямым белым диагоналям, для того, чтобы из пешки сделать всесильную — опять же по простонародью — королеву. Я поднимаю тост за проходных пешек!..» Захмелевшая сокурсница Елька Куталова тогда покатилась со смеху и лезла к нему целоваться, а Сеня обещал и ее провести в королевы…

Сергей тряхнул головой, будто пытаясь освободиться от липких мыслей об этом человеке. В конце бульвара, неподалеку от памятника Тимирязеву, он увидел свободную скамейку под недавно зазеленевшей старой липой и присел.

Как это всегда бывает в мае, бульвар заполнили детские коляски. Подтянутые солдаты в форме цвета первых весенних листьев подсаживались к молоденьким нянькам, шутили, рассказывали анекдоты, договаривались о свиданиях. Наблюдая за этими нехитрыми ухаживаниями, Сергей настолько увлекся, что не заметил, как подошла к нему Наташа. Подошла сзади и закрыла ему руками глаза. Ее прозрачные пальцы не были плотно сжаты, и потому он сразу же узнал их. Ему было приятно, и он хотел было притвориться непонимающим, но она уже отняла руки от его глаз и, облокотившись на спинку скамейки, сказала негромко, у самого уха: «Здравствуй, Сережа Воротынцев!» Он резко обернулся, встретившись с ее светлым и добрым взглядом, широко улыбнулся и тихо ответил: «Здравствуй».

За серьезными и пустячными разговорами они не заметили, как прошли добрый десяток бульваров и скверов и оказались возле Курского вокзала. Тротуары были запружены торопливым народом.

— Своей медленной походкой мы мешаем людям, Наташа.

— Ага. Пойдем вот в этот переулок.

Сергей посмотрел сначала на затемненный, почти безлюдный переулок, затем ей в глаза. Подумал вдруг: «А я вот возьму и поцелую тебя не в этом темном переулке, а на самом людном и освещенном месте».

Они повернули обратно и, оставляя бульвар за бульваром, все говорили, все шли. И каждая новая улица была менее людной; и на каждом новом перекрестке огни светофоров горели все ярче — Москва утихала, ночь хоть и поздняя, прозрачная, но брала свое.

Час спустя они вошли во двор старого дома на улице Алексея Толстого. Протянув ему руку, она стала прощаться. Но Сергей молчал. Она вопросительно посмотрела ему в глаза. Он улыбнулся. Увидев в этой улыбке злую обиду, она несколько отодвинулась от него, но он снова приблизился к ней, положил ей руки на плечи. Затем решительно и резко запрокинул ее голову и начал целовать глаза, щеки, губы, маленькую родинку. Она отстранилась, закрыла руками свое лицо и прошептала: «Не надо, Сережа». Потом уже громче:

— Ты не верь тому вечеру… Первомайскому…

— Почему?

— Не верь, и все. Так лучше. Ты хороший. Но… останемся друзьями.

Сергей нахмурился и, закусив нижнюю губу, отвернулся. Она снова приблизилась к нему.

— Ну чего ты, Сережа?.. Перестань хмуриться. Я, конечно, виновата во всем…

— Не в этом дело. Штампы надоели…

— Какие штампы?

— А вот такие, как сейчас. «Сережа», «Сереженька», «Сергуня», а как дойдет до главного, так сразу — штампы. У каждой одни и те же: «Ты хороший. Будем друзьями». Когда же этому будет конец, черт побери?!