Иван Мельниченко - Пока ты молод

— О, эс ист прахтфоль! Эт ист бессер, альс ди блумен! [1] Великолепно! Это лучше всяких цветов! — воскликнул он и направился к выходу.

В тот же день Воротынцевы услышали вежливо-осторожный стук в дверь. Ольга открыла и отступила в сторону. В комнату вошел высокий, хорошо сложенный лысеющий брюнет лет сорока пяти — сорока семи. На нем был клетчатый спортивный костюм, белая шелковая рубашка без галстука, желтые лакированные туфли. Приветливо улыбнувшись, он негромко проговорил:

— Мир дому сему!

— Спасибо. Проходите.

— Извините меня, пожалуйста. Я не знал, что к вам приходили беспокоиться обо мне, в чем я нисколько не нуждался. Как-нибудь сам найду общий язык с земляками… Не узнаете? Это неудивительно: столько воды утекло. — Он огляделся по сторонам и продолжал: — А я вот помню, не в лицо, конечно, это трудно. Но фамилию помню. Въехав в деревню, сразу же поинтересовался о вашем доме. Люди и подсказали мне… Кстати, как вас величают, хозяюшка?

— Ольга Константиновна… — с каким-то испуганным недоумением ответила хозяйка и тут же поправилась: — Это по бумагам. Но меня никто так не называет. Все больше по-уличному — тому кума, другому сваха, а больше меня зовут по имени покойного мужа — Федорихой. Так и привыкла.

Человек сокрушенно улыбнулся и, присев без приглашения на длинную дубовую скамью, негромко признался:

— Ну, Федора я помню так, словно вчера с ним расстались. Жаль, что увидеть не привелось.

Ольга умоляюще посмотрела на него.

— Ради бога, скажите все и не стыдите меня: не могу вас опознать.

— А вы припомните, в чьем доме замуж выходили, — он снова улыбнулся, но на этот раз в его улыбке было уже что-то прощающее, покровительственное.

— Не может быть… — прошептала женщина, встретясь с его глазами, и в страхе отступила от него.

Как же она сразу не узнала эти серые, большие, преследующие глаза. Они ведь почти не изменились с тех пор. Немного, конечно, остыли, потускнели. Но, наверно, как и раньше, холодят спину, заставляют оглядываться. Так было не с одной девушкой, работающей в имении помещика Олишева в те дни, когда приезжал гостить его сын… Виктор. Она тоже только каким-то чудом спаслась от них. Если бы не Федор…

— Я вижу, вы вспомнили, наконец, свою молодость, а заодно и мою фамилию. Правда?

— Да… Виктор Святославович… — она немного осмелела. — Но зачем вам хотелось видеть покойного Федю?

Пришелец сдвинул лохматые брови, перестал улыбаться.

— Мы ведь с ним были, выражаясь нынешним языком, однополчанами. Я никогда не питал к нему ни злобы, ни симпатий, однако забыть его не смогу никогда. — Он приумолк, видимо сомневаясь в том, что женщина поймет его. Но все же, поборов в себе это недоверие, продолжал, и казалось, он говорил не столько для нее, сколько для самого себя. — Вам, наверно, рассказывал муж, что наш с ним финляндский полк первый в России попробовал выступить против Керенского?

Женщина, не раздумывая, торопливо кивнула.

— Так вот, — не замечая ее согласного кивка, продолжал Олишев, — перед тем как идти Федору в штрафные роты, разыскал я его в казармах. Спрашиваю: «Зачем выступал?» — «Не знаю, господин подпоручик». — «Тебя сагитировали?» — «Не знаю, господин подпоручик». Зарядил все одно и то же, так и не удалось толком поговорить с ним.

В это время во двор вошли немецкие солдаты. Олишев заметил их и попросил открыть им дверь. И, тут же вспомнив, что ничего еще не сказал о своем намерении поселиться здесь, извинился «за вторжение».

— Ничего, живите. — Хозяйка еле заметно вздохнула и обратилась к сыну: — Сережа, поди открой.

Солдаты внесли в комнату четыре кожаных чемодана без чехлов. Отпустив их, Олишев снова заговорил с Воротынцевой, которая уже догадалась, что он собирается не только ее с сыном вытеснить в маленькую комнатушку, но и их вещи. Потому-то он и переменил разговор.

— Только вы, пожалуйста, не пугайтесь, Ольга Константиновна, меня. Можете передать и соседям: я пришел сюда не за тем, чтобы сводить с кем-нибудь счеты, хотя все вы живете и кормитесь бывшей землей моего папаши, а также дяди Александра Фердинандовича Коппа. У меня ведь и тогда уже не было наследственной тяги к земле, пашне. Просто мне захотелось подышать воздухом своей молодости, посмотреть на те места, где когда-то гулял, охотился.

У него заметно углубились и потеплели глаза.

— Кстати, мне и с Федором еще до службы не раз приходилось ходить на охоту. В этом деле он разбирался лучше меня… Я, между прочим, всегда ставил охотников-степовиков, к которым причислял и себя, выше лесных, сочинивших пословицу: «На ловца и зверь бежит». Да почему бы им и не сочинить: в лесу и зверя и птицы больше, да и подкрадываться к ним легко. А здесь сядет какая-нибудь дрофа на ровном черном пару в версте от тебя. Ползешь, ползешь к ней, исцарапаешь руки, вывозишь одежду. И вот, когда, кажется, ты уже почти у цели, она вдруг почует твою близость, разгонится, взмахнет крылами — и поминай как звали.

Заметив, что его слушают невнимательно, только из вежливости, слегка нахмурился и приподнялся.

— Ну, так где вы мне, Ольга Константиновна, — уже с легкой прохладцей в голосе спросил он хозяйку, — отведете место или… э-э… комнату?

— Можно в этой. Скоро холода, а зимой мы с Сережей живем в той, в маленькой. Там теплей и топить меньше приходится. Да и сколько мне с ним надо, — заключила добродушно Воротынцева и тут же обратилась к Сереже: — Пойдем, сынок. Пусть отдыхает человек.

Олишев посмотрел на нахмурившегося, неохотно поднимающегося с табурета Сергея. «Яблоко от яблони недалеко падает», — подумал он, вспомнив восставшего финляндца Федора Воротынцева. Но тут же отогнал от себя воспоминания и подмигнул Сергею на прощание:

— Вот ты какой злой, оказывается. Но ничего, мы еще с тобой помиримся. Вот сходим как-нибудь вместе на охоту, и все поправится.

И случай такой вскоре представился. Как-то во двор к Воротынцевым зашел Мишка Держак и, захлебываясь, рассказал Сереже о том, как его, Мишкин, Букет поймал в буртах большого старого зайца. Это заинтересовало подошедшего к ним Олишева. Он попросил их собрать назавтра своих друзей возле конторы «Хозяйства № 6», как теперь стал называться колхоз имени Кирова в Копповке.

Сережа и Мишка, догадавшись, что речь идет об охоте, согласились и на следующий день привели с собой в назначенное место еще четверых заспанных, но горящих любопытством загонщиков.

Олишев пришел к конторе с автоматом и велел всем собравшимся следовать за ним. Пришли к конюшне. Там стояли подготовленные для охоты неоседланные лошади. Их вывели по одной во двор столько, сколько пришло ребят. Когда все они, кто как мог, взобрались на своих лошадей, Олишев вывел из конюшни гнедого мерина и бодро скомандовал: