Эльмар Грин - Рассказы

Иногда ко мне приходят самые маленькие ребята из деревни. Они приходят парами, окружают меня и дают мне подарок. Они не называют меня заведующим, а просто дедушкой. И я веду их к пчельнику и сажаю на траву. Я говорю им, чтобы они сидели спокойно, потому что пчела не трогает сидящих смирно.

И они садятся на траву в два ряда, а я иду к пчелам. Я никогда не надеваю сетки и редко беру в руки дымарь. Пчелы меня не трогают. Они знают меня. Я вырезаю самые свежие соты и несу их в тазу моим гостям. Я раздаю им соты и прошу, чтобы они потом вернули мне воск. Они сосут жидкий мед и спрашивают меня обо всем, что приходит в их детские головы.

Я отвечаю им как умею и шучу с ними, лежа в траве. Мне всегда весело с этими будущими хозяевами земли. Я сам молодею рядом с ними. А потом они отдают мне теплые жеваные комочки воска и идут к моей старухе смотреть гусей.

Вы не видали наших гусей? О! Это прямо гусиный завод! У моей старухи больше помощников, чем у меня, и все-таки они не справляются с тем пухом, и перьями, и салом, которые они получают от гусей.

Этим гусям тесно стало на прудах. Они просят, чтобы им выкопали целое озеро, черти!

Ну вот. Так мы и живем.

Что я могу еще сказать вам? Я бы хотел сказать еще очень много, но у меня для этого не найдется ни русских, ни эстонских слов.

Ведь я думал, что потерял свою семью и жизнь у меня пришла к концу. Но оттого, что я потерял одну маленькую семью, я нашел другую — такую огромную, какой нет ни у кого в мире. И жизнь у меня не пришла к концу, а только еще начинается.

Мне некогда думать о том, что мне шестьдесят лет. Разве может мне быть шестьдесят лет, когда жизнь еще только началась! Я так же молод, как и моя семья. Я не знаю, как велика моя семья. Я никогда не могу всех сосчитать.

Где-то соседний колхоз устроил свою жизнь хорошо, так наши хотят устроить еще лучше. Они говорят мне: «Здравствуй, отец», — те, которые работают в поле.

А те, которые учатся в нашей десятилетке, говорят мне: «Здравствуй, дедушка».

Я могу зайти в любой дом, и меня встретят как самого близкого человека, потому что каждый человек в этом доме так же близок для меня.

Где теперь тот молодой, славный парень, у которого глаза смотрели в разные стороны и так хорошо и далеко видели? Пусть он теперь придет к своим ульям. Я вырежу ему самые свежие, самые полные соты. Я дам ему самые хорошие яблоки и груши из нашего сада. Почему он не пришел ко мне через три года? Или он лег рядом с моим Эдуардом?

Мои внучата, которым я не знаю счета, поставили мне радиоприемник. И после этого мир, в котором я чувствую себя хозяином, стал еще шире, и еще роднее, и понятнее для меня.

Недавно я слушал речь из Москвы. Эту речь говорил человек, у которого имя такое же простое и сильное, как его речь. Он говорил медленно и просто, чтобы я понял каждую его мысль.

И я понял очень много. Я понял, что мой Эдуард не напрасно лег там, у границы. То, за что он погиб, никогда и никому не будет отдано назад. Я понял, что когда много людей очень сильно хотят что-нибудь сделать, то они непременно сделают это. Для них жизнь, о которой раньше говорили только в сказках, вовсе не сказка, а самое обыкновенное дело. Не нужно только складывать рук.

Об этом очень просто и ясно сказал мне по радио из Москвы человек, которого каждый хозяин нашей страны зовет своим учителем и другом.

И я хотел бы ответить ему на эту речь. Но никаких русских и эстонских слов нехватит мне для того, чтобы ему ответить. И мне очень грустно от этого.

Но я вспоминаю каждое слово его спокойной речи и думаю, что человек, который может так просто и деловито указывать людям дорогу в жизнь, неизвестную даже в сказках, — такой человек видит дальше других людей. Он видит и знает каждого Юхана Пютсипа, живущего с ним вместе в одной стране, и знает все, что я хочу сказать ему, от первого слова до последнего.

Этой весной обнаружили наконец того, кто пакостил так долго, и только тогда Юхан Ойнас понял, какой он был слепой дурак: не сумел во-время разобраться в человеке. А разобраться можно было легко с самого начала, — стоило только хорошенько продрать глаза.

Когда Эльмар Уйт и Федор Никитин открыли все четыре запасных сарая и не нашли ни одного клочка сена, они оба разом посмотрели на Пиетри.

Они посмотрели на Пиетри потому, что на кого же больше смотреть? Это Пиетри ведал всеми скотными делами, кормил коров, лошадей, овец, поил их, жил с ними и разговаривал с ними. Он должен был знать лучше других, сколько запасов сена еще имеется. Вот почему они первым долгом посмотрели на Пиетри. А он тоже разинул рот и посмотрел на них с таким видом, как будто он и сам понять не мог, отчего в сараях пусто. Длинный Эльмар спросил его:

— Где же сено, Пиетри? Ты все время говорил Федору, что один сарай еще полон сена. Где же он, твой полный сарай?

А Пиетри все смотрел на них и хлопал глазами с таким видом, что Юхану стало противно. Ну и глупые же у него глаза, когда он удивляется, — как у коровы, ей-богу. И они тусклые, как будто в них налили воды из грязной лужи. Стоило взглянуть на него тогда! Рожа вся черная от солнца и ветра, хотя весна еще только началась, губы уже успели высохнуть и потрескаться до крови. Это, наверно, оттого, что они у него постоянно выпячены вперед, как у капризного ребенка. И волосы выгорели так, что не поймешь, какого они цвета.

Федор Никитин тоже сказал ему:

— Эх, Пиетри, Пиетри! Не ожидал я этого от тебя. Зачем было обманывать?

А Пиетри все смотрел на них глупыми глазами и хлопал белыми ресницами, как будто попрежнему ничего не понимал. И только когда они прошли прочь от него, он стал бормотать что-то в свое оправдание по-русски, а уж известно, как он говорит по-русски. Он и по-эстонски-то запинается и заикается на каждом слове, а по-русски тянет по слову в час.

Они уже далеко унесли свои спины, а он все еще тянул из себя слова оправдания:

— Нет... это неправда... я... не говорил… Федору... что один... сарай... полный... я сам... не знал...

Вот что он успел выдавить из себя, пока они сердитые уходили от него. Все же Федор услыхал его и крикнул в ответ:

— Эх, Пиетри, Пиетри! Даже до этого дошел — нахально врать начал! Не ожидал. Никак не ожидал.

Он был очень обижен, старый дядя Федор, и его толстое, румяное лицо, всегда такое доброе, сердито задралось вверх, когда он кричал, и белая, седая борода блеснула на солнце как серебряная. Он крикнул в сторону Пиетри эти слова и пошел дальше, потупив голову.

А Пиетри все еще делал вид, что ничего не понимает, хотя все было ясно и он мог бы не притворяться.

А праздник в это время уже развернулся во-всю. Около народного дома собралось так много гостей, что среди них трудно было протискаться. Они танцевали тут под музыку духового оркестра, знакомились друг с другом, беседовали, распевали песни и веселились кто как умел. Они не знали, что за полкилометра от них на бывшем хуторе Иоганеса Карьямаа мычали коровы и блеяли овцы, получившие в этот день урезанную порцию сена и турнепса. Нашелся негодяй, который оставил их голодными на праздник.