Эльмар Грин - Рассказы

В каждую годовщину праздника буфет нардома выручал больше тысячи рублей. Около буфета всегда было весело, когда выручка шла в пользу предстоящего юбилея. Люди знали, что каждая копейка пойдет на праздник, и поэтому не жалели денег. Каждый старался пожертвовать больше других и платил в буфете за какое-нибудь пирожное, или коробку папирос, или бутылку лимонада вдвое или втрое больше, чем следовало.

Кроме того, было постановлено, что сверх колхозного убоя каждый двор, в среднем, даст еще две курицы, пять кило мяса и десяток яиц. Люди, конечно, не выполнили этой нормы. Они тащили по три, по четыре курицы и почти по целому барану.

Но маленький Юхан Ойнас все-таки не одобрял все это. Перед праздником он ходил расстроенный и злой и чуть не плакал с досады, глядя на обилие затрат. Если бы он имел право, он запретил бы такую расточительность. Но он не имел никакого права запрещать что-либо в одиночку без других членов праздничной комиссии, и поэтому он только ворчал и ругался, обходя те места, где шли приготовления к празднику.

Его маленькое, сухое лицо было совсем сморщено от старости, а когда он ворчал и ругался, то оно морщилось еще больше, так что вместо лица получалась какая-то куча сухих бритых складок, выражающих недовольство и гнев.

Его тоже ругали и гнали отовсюду, куда он совал нос, потому что он всем надоел своей воркотней. Каждый раз, когда он заглядывал в дома, где пахло вареными колбасами, ветчиной, палеными копытами, и сокрушенно качал головой при виде груд мяса, кишок, поросячьих голов, телячьих, бычьих и бараньих ножек, женщины сердито оборачивались к нему. Он пятился к двери, качал головой, изобразив скорбное выражение сухими морщинами лица, и осторожно говорил:

— Ну куда столько? Ведь это целое стадо загублено. Да. Целое стадо. Ай, ай, ай!

Лица женщин были красны от близости жарких печей и плит и блестели от пота. Они кричали:

— Уйди, дядя Юхан! Уйди, не мешай варить студень. Мы вперед знаем все, что ты скажешь. Уйди, а не то закидаем копытами.

И он уходил, ворча на человеческую глупость и жадность, не знающих меры.

Он заглядывал в кладовые, наполненные хлебами, булками, печеньем, пирогами, и качал головой. Он смотрел, как в старой бане коптили окорока. Он даже заглядывал внутрь бани, где, окутанные сизым дымом, висели ряды окороков. Когда он выходил оттуда, его морщины были полны слез от дыма.

— Плохо смотрите! — ворчал он. — В двух местах сало капает прямо на пол, а вам лень как следует подвинуть лохань.

Он заглядывал также на маслозавод и долго пытался убедить мастера в том, что не нужно выставлять гостям голландский и швейцарский сыры в таком большом количестве, что довольно будет и одного бакштейна — по маленькому ломтику каждому. А масло можно совсем не ставить на стол, а если уж ставить, то вовсе не обязательно лучшее масло. Как будто гости будут разбираться в масле.

Но мастер каждый раз поворачивал Ойнасу спину и не хотел даже разговаривать об этом. Он пять лет готовил сыр для праздника из специального фонда и не хотел, чтобы его мастерство прошло мимо гостей.

Тогда Ойнас шел на птичий двор старой Эндлы Пютсип, где несколько дней подряд жарили гусей и кур, и там он давал волю своему гневу-

— Это куда столько зарезали? — кричал он, кивая на груды жареной птицы, и голос его становился визгливым от нарастающего гнева. — Куда зарезали? На праздник? Ай, ай, ай! А почему бы вам не зарезать всех? Да. Почему бы не зарезать всех?

— Слушай, Юхан... — говорила тихо кроткая, старая Эндла Пютсип.

— Нет, почему бы не зарезать всех? — продолжал он громче, и голос его визжал, как у поросенка. — Почему бы не зарезать всех? Режьте всех. Да. Режьте весь птичий двор и празднуйте на здоровье. Да. И закрывайте лавочку.

— Слушай, Юхан...

— Ну, Юхан, Юхан. Я уже семьдесят лет Юхан. Ну?

— Не болтай глупостей и не мешай работать. Ты сам в комиссии, сам постановлял. А если тебе кажется, что много затратили, — иди и проверь все хозяйство. Ты увидишь, что ничего не убыло и что даже праздничный фонд не будет полностью растрачен.

— Черти! — ворчал тогда Юхан Ойнас, уходя прочь. — Даже старые сошли с ума — перестали заботиться о завтрашнем дне, будто они тоже родились в семнадцатом году и не знают, как тяжело хозяйству после праздника.

Юхан Ойнас вздохнул, пробираясь мимо танцующих гостей у народного дома. Он вспомнил свою свинью.

Вспомнил также, что два года после нее свинарник пустовал и он забыл вкус свинины.

Но он должен был помнить еще про плотников и кузнецов.

Он остановился и посмотрел вокруг, ища знакомые лица. Но знакомых лиц не было. К нему все время оборачивались чужие лица, потные от жары. Гости приехали с утренним заморозком, одетые по-зимнему, и теперь потели так, что у некоторых даже бороды и усы казались влажными, а у гладко выбритых щеки и подбородки были усеяны мелкими каплями, как бисером. Многие из них уже снимали пиджаки, пальто и тужурки, оставаясь в рубашках. Солнце грело так сильно, что люди забывали про обледеневший снег, посыпанный песком и хрустевший у них под ногами. Тут были русские, эстонцы, белорусы, евреи.

Один из них спросил у Ойнаса дорогу к выставке, и Ойнас подробно объяснил ему по-русски, с легким эстонским акцентом, как туда пройти. Выставка помещалась в старом доме Яна Уйта, в том самом доме, который он построил один, без чужой помощи, таская бревна на себе. Там был показан весь путь развития колхоза от первого топора Яна Уйта до комбайна...

Ойнас говорил громко, чтобы заглушить шум толпы и духового оркестра, так что его слышали многие. Он показал также дорогу к машинной станции, к маслозаводу, к центральному саду, к пчельнику, к птичнику, к детскому клубу и к школе-десятилетке. Но он умолчал про скотные дворы и конюшни.

— Только вы далеко по хуторам не расходитесь, граждане, — сказал он. — Скоро начнется торжественное собрание. Да. А потом кино. Два кино: одно снаружи, а другое внутри. И ракеты. А завтра будет спектакль на открытом воздухе и национальные танцы в костюмах. Старики и старухи тоже покажут свое. А потом прощальный вечер, выступят приехавшие артисты.

Люди поблагодарили и взглянули на него с уважением. Он заметил это, выпрямил немного сухую спину и спросил важным тоном:

— Вам дали место для ночлега?

— Дали.

— И лошадей поставили куда следует?

— Мы на машинах.

— Машины ваши поставили?

— Поставили.

— Хорошо. — Юхан сделал вид, что обдумывает что-то важное, потом спросил: — А вы кушали, товарищи? Пойдем к столу, закусите.

— Спасибо, — ответили они, — мы дома закусили.

Но ему было приятно сознавать себя в некотором роде хозяином такого обширного хозяйства и праздника, и он потянул их в большой зал нардома.