Эльмар Грин - Рассказы

— Ладно, — сказал Эльмар и тронул его многозначительно за толстое плечо, — сегодня мы это решим окончательно.

— А кого наметили? — спросил Ойнас Эльмара по-русски.

— А как ты думаешь — кого?

— Да я думаю, что, кроме твоего отца, некого. Надо наконец ему развернуть свои силы. Да. Ведь он с тоски помрет скоро.

Эльмар промолчал в ответ, широко шагая между двумя стариками.

Федор крякнул и сказал:

— Оно как бы неудобно так-то. Скажут — сын батьку тянет и все такое... И опять же слушок такой ходит, что, мол, эстонское засилье: все первые места у эстонцев...

— Разве? — удивился Ойнас. — Не слыхал. А может быть... — он задумался, быстро семеня ногами рядом с огромным Эльмаром. Ему казалось, что лучше старого Яна Уйта председателя не найдешь.

Кто может сказать что-нибудь плохое о Яне Уйте? Никто не может сказать о нем ничего плохого. Разве только то, что он долго не хотел итти в колхоз и называл дураками тех, кто верил в силу объединенного труда. Но в этом виноват не он, а его лошадиная сила. Он всю жизнь верил только в силу своих рук и советовал всем другим тоже верить лишь в силу своих рук. Он забывал, что не у всех одинаковы руки, не одинаковы здоровье и выносливость.

Если он сумел поставить свое маленькое хозяйство на крепкие ноги, то это лишь потому, что всю свою молодость он спал не больше трех-четырех часов в сутки, а остальное время ворочал, как дьявол, своими огромными лапами и зимой и летом.

Ни один человек не выдержал бы такой жизни больше двух-трех лет. Юхан Ойнас на своей шкуре испытал это. А старый Уйт не мог понять этого и называл лентяями всех, кто не мог выбиться из нужды.

Потом вернулся в дом сын и откололся от него. Сын откололся от него потому, что он вовсе не за то дрался на фронтах гражданской войны, чтобы процветал только его собственный хутор. Он дрался за то, чтобы так же процветали его соседи и соседи его соседей.

Тогда старый Уйт затосковал и призадумался в одиночестве. Он ясно вдруг увидел, что есть на свете еще и старость и болезни и что он уже не может спать по четыре часа в сутки. Он уже хотел спать каждую ночь полностью и днем двигаться не спеша, а не кружиться как бешеный.

Но для него было ясно также, что если он будет спать целые ночи и двигаться не спеша, то хозяйство начнет разваливаться. И он загрустил и призадумался над жизнью и людьми, бедный старый Уйт, с лошадиной силой в руках.

Дошло даже до того, что люди, помнившие его доброту, пытались помочь ему кое-чем. Они уже не звали его к себе, зная, что это бесполезно, они только пытались ему помочь. Но вот этого никак не мог допустить старый Уйт.

И он пришел в колхоз.

А через год он уже хотел уходить из колхоза, потому что не привык так работать. За год в нем прибавился целый пуд веса. Разве это работа? Старый Уйт негодовал. Все то, чем наполнили к концу года его амбар, он считал подарком, но никак не заработком. Он ворчал, что его хотят погнать в отставку, что он скоро отправится на тот свет от безделья.

Часто он даже грустил о своем крохотном хозяйстве, где он разворачивал дело как хотел. А здесь все было не так. Он ворчал по всякому поводу. Зачем так поздно начали пахать? Зачем вспахали под лен там, а не здесь? Зачем люди отправились на тот участок пешком? Почему их не перебросили на машине, чтобы выиграть время? Зачем ты принес вилы в охапке и бросил их прямо на пол сарая? Разве трудно было поставить их у стенки? Почему хомуты висят как попало? Вот этот хомут для этой лошади пусть всегда висит на этом крюке и больше нигде, понятно? А тот хомут — на том крюке, чтобы, не разглядывая, снять и надеть, когда понадобится. Почему ты бросил топор прямо на землю? Воткни его вот здесь, и всегда втыкай его здесь, всю жизнь, чтобы ты даже ночью в темноте, не глядя, протянул руку и нашел его. А ты почему сидишь и раскуриваешь, в то время как другие работают? Разве им нужно больше, чем тебе? Ты работаешь ведь не восемнадцать часов в сутки, как раньше, а восемь. Изволь работать как следует положенное время. А ты вот прошел по этой дороге, видел, что лежит камень, — почему не поднял и не отбросил? Разве не твоя машина может сломать здесь колесо? Разве не твое молоко повезут здесь и встряхнут так, что откроются бидоны и оно расплескается? Разве не твоя лошадь может зашибить здесь ногу?

У старого Уйта был настоящий хозяйский глаз и трудолюбие, а главное — неисчерпаемые силы, которым было тесно с непривычки. А если человеку тесно, если он может очень широко размахнуться для общей пользы — почему не дать ему простора для размаха? Жалеть об этом не придется никому.

Вот почему Юхан Ойнас был уверен, что лучше Яна Уйта председателя не найдешь. А все эти разговоры об эстонцах и русских — глупости. Дело не в том — эстонец ты или русский, а в том, как ты умеешь хозяйствовать. Странно, что Эльмар не понимает этого.

Юхан покосился снизу вверх на Эльмара, но ничего не сказал.

Крупное, мясистое лицо Эльмара распарилось от жары. Большие губы были окружены капельками пота, словно росой, а голубые глаза, скрытые в тени козырька кепки, озабоченно смотрели в землю.

Видимо, он все еще был занят мыслями о сене и о Пиетри. Юхан вздохнул и тоже стал думать о сене и о Пиетри. Федор молчал и, тяжело чавкая промокшими сапогами, снял картуз.

Так, молча, они вышли на людную главную улицу и приблизились к народному дому.

У народного дома в это время готовились к собранию. На веранде уже не было оркестра. Там стоял длинный стол, покрытый кумачом. Перед верандой на рыхлом льду, посыпанном песком, расставляли скамейки и стулья для публики. Танцы пока прекратились. Но веселая возня среди молодежи продолжалась, только передвинулась ближе к спортивной площадке, где сквозь корку льда уже проглядывала местами зеленая лужайка.

Мужчины пробовали там свою силу, выжимая и подбрасывая по очереди две гири, из которых одна весила два пуда, а другая — три.

Когда это им надоело, они стали тянуться на пальцах... Это был излюбленный спорт в колхозе «Ома-Маа».

Больше всех старался Колька Жимин.

Этот Колька Жимин всегда поднимал возню, как только соберется где-нибудь народ помоложе и покрепче. Здоровье и сила так и перли из его широкого тела, скрепленного мускулами, крупными и твердыми, как чугунные гири. Гладко выбритые щеки лоснились от раннего загара и румянца. Он давно скинул кепку, пиджак и галстук и расстегнул ворот белой рубашки, выставив напоказ здоровенную, красную шею.

Он подходил своей развалистой походкой то к одному, то к другому из гостей и протягивал вперед средний палец правой руки, предлагая тянуться.

Многие охотно брались тянуться с ним, но перетянуть его никто не мог. Это была какая-то приземистая, квадратная глыба из железных мускулов, врастающая в землю каждый раз, когда кто-нибудь пытался сдвинуть ее с места.