Георгий Семёнов - Луна звенит

— Здрасте, — сказала женщина. Голос у нее был с трещинкой. — Какая собака! Я сейчас видела… и прямо восторг какой-то! Это вы ее так приучили?

«Чего ж ты так близко подошла, душистая! — подумал Тотев, отводя глаза от ее тела. — От такой близости помереть человек может».

— Не-е-е, — проблеял он в ответ с усмешкой. — Он сам у меня такой. Приспособился. Хе! Рационализатор.

— Ах, молодец! А как его зовут?

Мухтар с вожделением, с рыжим восторгом посмотрел на кусок колбасы.

— Муха его зовут, вернее, Мух… — сказал Тотев. Он стеснялся называть полное собачье имя приезжим людям, опасаясь, что те начнут смеяться. (Известное собачье имя! А он, как маленький.) — Уж чего говорить! Имя очень странное.

— Мух, ты умеешь давать лапу? — спрашивала женщина, вглядываясь в собачьи глаза.

— Не-е-е, — опять усмехаясь, тянул Тотев. — Не умеет. Он только одно — коров пасти… Да и мне с им спокойно. Я ведь тут…. это самое… можно сказать… в порядке… В общем, то да се… Мне без собаки… Я не специалист… Вот специалист, — Тотев потрепал Мухтара по холке. — А я тут так… отдыхаю.

А женщина как будто не слышала его. Она присела на корточки перед собакой. Тотева в это время укусил в живот слепень, но он его не прихлопнул, а стряхнул как букашку. Слепень улетел, а Тотев затаенно смотрел на побелевшие колени женщины и боялся дышать: так хороша была она и так близко была она — эта далекая женщина, от которой пахло приятными духами. А женщина, сидя на корточках, с опаской говорила Мухтару:

— Дай мне лапу, получишь колбасы. Ну, дай мне лапу.

Она протянула свою руку со светлой, как будто отмокшей от купанья ладошкой. Тотев не выдержал и сказал:

— Дай ты лапу-то, дурак!

Потом сам взял лапу Мухтара, сунул ее в ладошку женщине и засмеялся.

— Не бойсь! Он ничего. Он к людям добрый.

— А я и не боюсь, у меня у самой дома собака.

И словно только теперь, поднявшись, увидела Тотева.

Он сидел перед ней в мокрых трусах, поджав мускулистые белые ноги — плечистый, белый парень с выгоревшими и давно не стриженными жирными волосами, которые, как птичьи перья, обрамляли его лоб, виски и шею. Угловатая его челюсть обросла тоже светлой щетиной, и усы уже наметились — тоже светлые. И такая мощная, крепкая шея держала всю эту живописную голову, что, наверно, показался Тотев ей странным и необычным человеком.

— Интересно, — сказала она.

А Тотев смотрел на нее снизу и поглаживал собаку. Глаза у женщины насмешливые, черные, как ягоды черемухи, и на вкус как будто бы такие же вяжущие да терпкие.

— Интересно, — сказала опять женщина с тем же удивлением в голосе. — А как же зовут вас?

Тотеву обидным показался ее тон, и он сказал:

— Зовут меня зовуткой, а имя мое — Василий.

— Интересно! А почему это вдруг вы обиделись?

— А из интереса, — сказал Тотев.

— Смотрите, какой остряк! А как насчет парного молочка?

Только теперь Тотев разглядел на груди у женщины маленький бриллиантовый крестик на тонкой цепочке и, увидев его, вдруг смутился и оробел.

— А что молочка! В деревне можно купить.

— А если я попрошу вечером принести? Если я вас попрошу?

Она говорила, поигрывая крестиком, и как-то так красиво поставила ноги, как-то так вся изогнулась, что казалась эдакой змеистой и легкой. Это Тотеву было знакомо — такая женская поза — в деревне разве умеют! И кожа ее, казалось, блестела, словно смазанная жиром, и слова она произносила не торопясь. Тотев, как женщина эта, сказал:

— Интересно. А по какому ж такому адресу?

— Нет, без дураков! Приходите. Мы здесь ночуем. Нас трое. И если можно…

— Да молока-то можно! — сказал ей Тотев, отмахиваясь. — Чего-чего, а этого добра, — он махнул на коров и засмеялся.

А женщина на него смотрела пристально и все поигрывала крестиком.

— Для украшения? — спросил Тотев. — Или верите?

— А если верю?

— Дело хозяйское. Я думал, для украшения.

— Приходите, Вася! — сказала она. — Что вам стоит! Ведь ничего! Вы женаты?

— Нет, — сказал Тотев.

— Тем более… Приходите! Чего-нибудь расскажете нам.

— Да рассказать-то! — воскликнул Тотев, опять отмахиваясь. — Рассказать-то я могу, конечно. Приду, а чего ж…

— Не бойтесь, приходите, — странно как-то стала просить его женщина.

— А вас как зовут-то? — спросил Тотев и ухмыльнулся. Ему это начинало нравиться.

— Меня зовут Светлана.

— А сама черненькая.

— Смотри какой наблюдательный! Вы мне, Вася, очень нравитесь. Придете? Вам ведь не будет хуже. Приходите, Вася. Ну, пожалуйста.

— Да это, конечно, — сказал Тотев, опять робея.

— Приходите. Вы такой странный. Первобытный такой.

— Да уж чего там… Какой?

— Странный. Приходите обязательно. Не бойтесь.

— А чего мне бояться…

— Приходите, пожалуйста…

— Ваша машина-то какая?

— А вон та, что боком к нам. Зеленая.

— «Волга». Понятно. Собственная?

Тотев любил разговаривать с владельцами собственных машин. Никогда не завидовал им, а уважал — значит, смог человек, значит, знает, как жить, не керосинка на плечах, — уважал таких людей. У него оставался всегда в воображении простор для своих собственных дел и свершений. Если смог человек — почему бы ему не суметь.

Но машина оказалась не ее, а подруги, а вернее, мужа ее подруги, а ее они просто взяли с собой.

— А тут у вас славно! — сказала Светлана. — Вам нравится здесь жить, человече?

Тотев догадался, что она ждет согласия, и согласился. От робости и удивления он на все был согласен. Как же тут не согласиться, когда такая женщина, с такими вяжущими глазами — тут на все согласишься. «Жизнь ты моя — раскладушка! Что же такое приключилось!»

«С ней бы встретиться без этого мужа, вечерком-то, — думал он с бражным весельем на душе. — Хоть и подругин он, а все ж таки мужик. Ни к чему бы нам этот мужик… со Светланочкой… Ах, жизнь ты моя!»

Тотев любил эту поговорку, не вдумываясь в ее смысл: почему это вдруг жизнь его — раскладушка! Как это так понимать? Где-то, когда-то он услышал ее, она и завязла в памяти. «Жизнь ты моя — раскладушка!» Уж очень лихо произнес ее когда-то случайный мужичок. Вот и привязалась.

Он смотрел вслед Светлане и не мог ничего понять. С ним это впервые случилось, впервые вдруг позарилась на него красивая женщина, да так, что всякие мысли подозрительные лезли в голову: может, больная? Может, та самая, у которой…

А она уходила все дальше, змеистой походкой дразня одуревшего парня. Как под музыку шла, виляя бедрами и зелеными шерстяными плавками, к которым прилип золотистый песок.

Теперь-то он помнил лишь поздний тот вечер, и рыжий костер, дребезжащую музыку, и как она, охмелевшая, догнала его в потемках леса… и, словно бы парень какой, забралась к нему на закорки и, смеясь, укусила за ухо…