Георгий Семёнов - Луна звенит

А вот случай свой со Светланой, с этой чудесной женщиной, приехавшей сюда на темно-зеленой «Волге», Тотев, конечно, не мог забыть и знал, что никогда не забудет. Эх, если бы ему позволили вернуться в Москву! Если бы только разрешили! Устроился бы он на работу, приоделся бы во все модное, как теперь одеваются. Да! Приоделся бы. Костюмчик импортный не поймешь какого цвета, эластичные носки со стрелкой, рубашечку бы шерстяную, ну и, конечно, импортные тонконосые ботинки.

Часто, засыпая в избе у тетки Елены, одинокой старухи, у которой вечно тряслись руки с опухшими суставами, Тотев видел себя в этой модной одежке, с напомаженными, лоснящимися волосами. Сигарета с фильтром дымилась вкусно в губах. Идет он по людной улице, торопится по делам или на какое-нибудь там свидание. «Прошу прощенья! Извините, — говорит он, задевая встречных. — Прошу прощенья! Извините, тороплюсь». — «Пожалуйста, молодой человек, пожалуйста, — слышит он в ответ. — Не беспокойтесь, молодой человек!» — «Благодарю вас, — откликается Тотев. — Извините, извините!» И вдруг навстречу ему идет… не может быть! — и напряженно щурит глаза, не веря себе, Светлана. «Извините, мы, кажется, где-то встречались с вами?» — говорит она Тотеву. «Не может быть, — говорит ей Тотев, — вы, наверно, ошиблись, вы, дорогая, встречались с нечесаным пастухом, а я, можно сказать, человек двадцатого века». И вот тут-то Тотев представлял, как покраснела бы и смутилась Светлана. «Не может быть! — сказала бы она. — Вы так изменились. Я вижу, вы торопитесь, я не задерживаю вас?» — «Нет, нет, что вы! — говорит ей Тотев. — Для таких женщин, как вы, я всегда найду время». Он проводил бы ее до дома, и вдруг бы оказалось, что она еще не вышла замуж и живет одна. Он поднялся бы к ней, на высокий какой-то этаж, и тут-то они бы вспомнили ту теплую ночку на краю света в тихом сосновом лесу с земляничными полянами и как она укусила его за ухо.

«Ты не сердишься на меня?» — спросила бы Светлана. «Что ты, дорогая! Я просто счастлив, — сказал бы ей Тотев. — Я даже готов ходить с обглоданными ушами, если тебе это вдруг захочется».

Она, конечно, поймет его остроумный намек и, засмеявшись тихонько, скажет ему шаловливо:

«Я смотрю, ты действительно стал современным человеком», — и погрозит ему пальчиком.

«Прошу прощения, — скажет ей Тотев. — Я человек с очень сложной судьбой и если допущу какую-нибудь неточность в выражении, прошу не обижаться. А сейчас я должен кой-куда сходить, извините, дела. А что вы делаете вечером?»

«Как! Так скоро?! Ну, не уходи, милый. Ну, не уходи. Я очень прошу, не уходи. Не уходи, пожалуйста. Ну, пожалуйста. Останься. Пожалуйста. Я очень прошу. Не уходи. Пожалуйста».

И тут Светлана подойдет к нему, обнимет и начнет целовать шею, а потом доберется поцелуями до уха, нежно прикусит и спросит: «Ты ведь не уйдешь от меня?»

Тогда он свой портфель поставит на стул…

Какой портфель? Он вроде бы шел без портфеля. Ну, ничего. У него был бы большой кожаный портфель с двумя ремнями и с бронзовыми пряжками. Он шел бы с этим портфелем по людной той улице, на которой встретил бы случайно Светлану.

Тогда он свой портфель поставит на стул и посмотрит ей пристально в глаза.

«А почему же ты не приезжала ко мне, когда я был пастухом?»

«Милый, — скажет Светлана, смутившись, — я так хотела увидеть тебя, но ведь у меня не было своей машины. А мои друзья! Ах, мои друзья! Они оказались подлецами. Они не хотели поверить, что я полюбила, и отвернулись от меня».

«Но туда ходит автобус», — жестко напомнит Тотев.

«Боже мой, я не знала!» — воскликнет Светлана.

«Не знала! Так я и поверил! Я бы пешком согласен был идти эти две сотни километров, чтобы увидеть тебя, но мне нельзя было идти. Я не мог. У меня статья такая».

«Боже мой. Значит, ты тоже!»

«Я любил тебя! — крикнет ей Тотев. — Но любовь моя потухла! Мы могли быть счастливыми, если бы ты приехала ко мне в Горяевку. Но ты испугалась трудностей. Все! Я ухожу».

И тут она бы… Она бы, конечно… Тут бы она…

Порой Тотев так увлекался, что фантазия его иссякала и он ничего уже не в силах был придумать, да и придуманное переставало нравиться ему, он переставал верить во все это и старался опять представить себе все сначала: людную улицу, сверкающие витрины и лестницы, лестницы…

Сон вышибал из головы все мысли — видел он только лестницы, слышал музыку, видел толпы спешащих людей и себя среди этих праздных людей… и кто-то ему кричал из толпы: «Тотев! Вася! Тотев!» И кто-то стучал по стеклянной витрине, и витрина дребезжала, как обыкновенное оконное стекло. «Тотев!»

Он вдруг понял, что он задремал в пустой избе, а кто-то с улицы стучал в окно и звал его по имени.

— А? — спросил он, вскакивая. — Кто там?

На улице уже смерклось, в избе было совсем черно. Тетка Елена два дня назад уехала в город к сыну, и он один был дома.

— Тетя Елен, ты, что ль? Сейчас отопру.

Он откинул крючок, отворил дверь и увидел на пороге чужую какую-то женщину с чемоданом и сумкой в руках. Он вгляделся, и сладкая радость расслабила его — небывалая радость!

— Мама, — сказал он удивленно.

А мать, не выпуская из рук чемодан и сумку, бросилась к нему, и, совсем забыв про чемодан и сумку, расплакалась, и все пыталась обнять сына, прижать к себе, но он словно бы вырывался из ее рук, — а это ей поклажа мешала, совсем забыла про нее старая.

Мать гостила у него неделю, рассказав все новости, какие только могла припомнить. И радость Тотева сменилась тоской. Чуть ли не каждый вечер начинал он с ней разговор о наболевшем своем деле.

— Ну так что же получается-то. Выходит дело… так… Пока это дядя Толя из Тулы приедет… Да и дадут ли ему летом отпуск-то? Может, и не дадут, скажут, зимой или в крайнем случае осенью отгуляешь. То да се. Стало быть, он только осенью приедет в Москву. Пока к юристу сходит посоветоваться. Опять время. А свидание прокурор назначит зимой. Что же это получается-то? Получается, что дядя Толя опять не сможет? А? Мам.

Мать смотрела на него с застоявшейся в глазах тоской и тоже не верила ни в дядю Толю, своего брата, ни в его отпуск, ни в прокурора.

— Ну чего молчишь? — спрашивал у нее сын с обидой.

— Ох, Васенька, Васенька! Была бы я грамотная, я бы сама сходила куда надо.

— А при чем грамота-то? Приди да поплачь! Скажи, что я у тебя один и жить без меня нет никаких твоих сил.

— Надо, надо сходить. Вот Анатолий приедет, я с ним все обговорю. Он-то уж посоветует правильно.

— Да что он сам-то знает! Тебе-то больше доверия будет у прокурора. Ты мать, а он дядька.

— Зато орден имеет.

— Орден, орден! Сиди тут в дыре, и никому дела нет.

Мать опять немо смотрела на него, словно не слышала и не понимала сына, а только чувствовала сердцем его тоску и его обиды, избавить от которых она не в силах была.