Георгий Семёнов - Луна звенит

— А плату-то за молоко не берешь? — спрашивала она у него шумным, сумасшедшим шепотом.

А он потащил ее за руку, она и упала, скользнула мягко по его спине на землю… Упала и, лежа, громко крикнула: «Ау, ребята! Тут заблудиться можно! Ау!»

И ей откликнулись в один голос подруга и ее муж, которые остались у костра. «Гоп-гоп!» «Ау!»

— Ау, ребята!

Теперь он верил и не верил в то, что случилось в сосновом лесочке… Но помнил, как, пережив свой страх и робость, пришел к костру позже ее и свалил в сторонке огромную охапку сушняка. Все ему казалось тогда, что от него тоже сильно пахло ее духами, и все вокруг слышали этот запах.

Хотелось ему что-то сказать Светлане или извиниться перед ней за случившееся — не понимал он своего состояния. Но та сидела у огня и молча ворошила палочкой угли, так и не взглянув ни разу на Тотева. Только спросила: «Как это вы глаза там не выкололи? Интересно».

«Пообвыкся, — сказал ей Тотев. — Хочу еще сходить».

«Хватит, — сказал подругин муж. — Мы сейчас спать ложимся».

Хлипкий был мужичишка, с костлявыми, худенькими руками. А Тотев в жизни своей привык смотреть на мужчину с чисто практической стороны: мог тот «в рыло» ему дать или не мог. Этот не мог: сил не хватило бы.

Что-то вдруг надломилось, словно все догадались обо всем и осудили молчаливым презрением и Светлану и, конечно, его, нечесаного, который до этого о своей жизни им рассказывал, охмелев от коньячка. Крепкий был коньяк! Мягкий, но крепкий.

Тотев выждал еще немного, но все у костра тяжело молчали и словно действительно страшно устали и хотели одного — спать.

«А не тесно втроем-то? — спросил он смущенно. — Можно ведь и в деревне…» — Надеясь, что Светлана вдруг улыбнется опять да и скажет капризно: «Пойду ночевать в деревню».

Но она промолчала, и опять хиляк этот сказал не с добром:

«Об этом мы позаботимся сами. — А потом усмехнулся и сказал: — Знаешь, как говорили древние полинезийцы: мавр сделал свое дело, мавр может уйти…»

Светлана поднялась и молча пошла к машине. Тотева тоже понесло какой-то силой в ту же сторону, но Светлана остановилась и хмуро спросила у него: «А где твой бидон?»

«Да вон он валяется», — ответил Тотев, робея.

«Возьми его и ступай домой».

Тотев видел, как подругин муж исподлобья следит за ним, нехорошо следит, словно ждет от него какой-нибудь подлости. А потом сказал Тотеву:

«Когда женщина просит, мужчина должен подчиниться».

Тотев смутился, подобрал с земли опорожненный бидон, сказал всем «до свидания» и, не услышав ничего в ответ, пошел в недоумении прочь…

В сосновом лесу песчаная дорога смутно светлела, идти было легко, под ногами похрустывали шишки да бидон позванивал. Он оглянулся, но костра уже не увидел, только на стволах далеких уже сосен поигрывали отсветы его и слышен был оттуда громкий, бранливый какой-то говор.

И снова вдруг все представив до подробностей, почуяв опять ее конфетный запах, он улыбнулся всем своим существом, задохнулся от радости, которая взорвалась вдруг в нем, загремела, засверкала, как праздничный салют.

И шел он домой опять опьянев, и говорил себе в этом странном состоянии: «А мы еще посмотрим! Поинтригуем еще. Тотев еще никогда не пропадал! Мы еще посмотрим. Ай да Тотев! Рассказать кому — не поверят. Такую бабу!»

И думал он о себе с небывалым уважением, и только одно его очень смущало: он вспоминал, как рассказывал у костра о своей жизни, и все внимательно слушали, а этот хиляк возьми да и засмейся. А он как раз о девочках в черных чулочках рассказывал.

«А что? — спросил Тотев растерянно. — Разве я какой-нибудь парадокс сказал?»

Вот тут засмеялись над ним все трое. Он совсем смутился, а Светлана сказала: «Ничего, ничего, рассказывайте. Нам просто очень весело. Рассказывайте, пожалуйста».

Теперь он шел по сосновому лесу и задумывался порой, отвлекался от своего восторга: «Чего это они все смеялись? Смешного ничего я им не рассказывал»… И не мог понять их смеха, хотя и чувствовал, что смеялись они, особенно этот хиляк, очень нехорошо.

«Ладно, — думал он. — Смешно теперь мне. Теперь мне над ними посмеяться можно. Оттого и смотрел на меня сычом этот хиляк: чуял, что очередь-то теперь моя над ними смеяться. Ай да Тотев! Ай да удалой человек! Не ожидал я от тебя такой прыти, Тотев!»

И хотелось ему хохотать. Только лес был уж очень тих и задумчив, и он не осмелился в этой ночной тишине разразиться хохотом.

А на следующий день «Волги» не было на опушке. И никогда он больше не встречал этой темно-зеленой «Волги» с бегущим оленем на капоте. Много «Волг», «Москвичей», «Запорожцев» перебывало за год на высоком берегу реки около сосенок, а той, которую ждал, не было. Да и ждал ли он ее? «Волга»-то не Светланина. Ну приехали бы эти хозяева — что ему до них! Может, Светлану-то они и не взяли бы. Наверняка бы не взяли.

Но с «Волгой» этой связалось теперь у Тотева так много надежд, что всякий раз, приходя с коровами на берег, томился он ужасно, сильное волнение стесняло ему грудь, предвкушение радости нарастало всякий раз, когда он подходил к реке и оглядывался.

Вот так же чувствовал он себя в Ростовской области, когда срок его наказания истекал: три осталось, два месяца, один… три недели, две недели… Можно было сойти с ума от этого ожидания, он ждал и боялся последнего дня перед волей, который приближался, боялся, что не доживет и что-нибудь с ним случится.

Так и теперь, подходя с коровами к берегу, боялся увидеть темно-зеленую «Волгу», хоть и ждал как будто эту самую «Волгу», в которой (а чем черт не шутит!) приедет опять эта женщина с глазами, похожими на ягоды черемухи. Что же ему-то тогда?! Как же ему-то тогда, перед ней? Как же вести-то себя? «Ах, жизнь ты моя — раскладушка!»

Он уже совсем забыл ее лицо и не мог даже представить отчетливо, но тем сильнее хотел увидеть ее и вдоволь наглядеться.

Это желание мучило его и, казавшееся совершенно неосуществимым, приводило в отчаяние. Да и не предполагал никогда, что с ним, с Василием Тотевым, может приключиться такая беда. Знал ведь, что женщина эта, как и те, в черных чулочках, никогда не принесла бы радости ему. Да что там радости! Никогда больше не взглянула бы на него внимательно, не заметила бы или постаралась бы не заметить, и ничего, кроме брезгливости, не увидел бы он на ее, не сказать чтоб уж очень красивом, скорее странном, заманчивом и неуловимом, тающем в улыбке лице. Он-то, хоть и забыл и не мог уже вспомнить черты ее лица, помнил эту улыбку, от которой будто бы таяло все ее лицо. А вот походку и зеленые плавки с налипшим песком не забыл, и пляжные ее, резиновые сандалеты, и ноги ее с ненахоженной, такой же нежной, как и на руках, кожей… И часто вспоминал перед сном, не веря в чудеса, которые приключились с ним в ту жаркую ночку, когда всю реку упрятал туман и когда, глядя на нее сверху, трудно было понять, что же там — река ли, пропасть или край света. А то, что приключилось с ним тогда, только и могло приключиться на краю света — таким нереальным и невозможным казалось теперь Тотеву то удивительное событие в его жизни. В первые-то дни он всякое подумывал! Начал было однажды «кадрить» одну тоже приезжую, симпатичную «девочку», уверившись вдруг, что раньше он только и делал в жизни, что терялся на этот счет, но так жестоко ошибся, что ошибка совсем и навсегда отбила охоту к заманчивому занятию. «Девочка» была остра на язычок и так «отбрила», так опозорила Тотева перед своими знакомыми и незнакомыми, тоже приезжими людьми, что готов он был провалиться сквозь землю. Да что вспоминать об этом? Об этом он и не вспоминал никогда. Мало ли в жизни было позора! Если все припомнить — жизнь покажется такой занудливой штукой, что трудно даже сказать. За собой Тотев знал эту особенность — не держать в памяти позора и забывать о нем, как о плохих снах. Мало ли что привидится во сне! Хрен бы с ним!