Шамиль Бикчурин - Твердая порода

Ускенбаев (считает на пальцах). В прошлый месяц послал домой две с половиной тысячи. Теперь послал две тысячи семьсот. Две с половиной и две семьсот… Это будет пять двести. Если за досрочное завершение этой скважины дадут тысячу премии — это будет шесть двести. Если их прибавить к посланным раньше, это составит тридцать шесть тысяч. Да, да, тридцать шесть. Калым почти полный. Райхана будет моей! Еще четыре тысячи это пустяки — набурим за два месяца! Райхана с нетерпением ждет, когда я верхом на аргамаке появлюсь в Кара-Тубе…

Назип. Нет, не хочу я простым рабочим! На работу никогда не жаловался, но доконают вот эти переезды. Как при таких кочевках получить образование? Жить бы, как все люди, оседло и учиться! А то за три года сменили шесть мест. Если в Язтургае не выйдет со школой, придется бросить эту бригаду. Из-за работы в разведке, которая мне вообще-то нравится, неучем оставаться? Нет, не пойдет…

Зубаиров. Ладно, плохие ли, хорошие ли у меня люди, но всех собрал, и едем без потерь. Это уже кое-что. Реальность. А ведь если разобраться, в бригаде нет ни одного путного человека. Ни одного настоящего, надежного рабочего. Тин-Тиныч думает только о Вале, Саакян мечтает вернуться к Ибрагиму-заде, Назип бредит образованием, Кубрак своей Украиной. Разве это бригада! Беспутный Мутгарай постоянно пропадает. Кадермат смотрит зверем, ходит мрачный, будто грызет его что-то изнутри. Да и все остальные думают только о бабах или деньгах. А если начнут еще жениться? Один останусь… Эх, поработать бы в свое удовольствие! А с этими не выдержу. Если нормально пробурю Язтургайскую скважину, все к черту брошу и к Ибрагиму-заде! Простым бурильщиком. По крайней мере, без забот…

Сильно подкинуло на колдобине, Мутгарай проснулся и запел противным тонким голосом:

В автобусе громко засмеялись.

Проселок вскоре кончился, и с полчаса пришлось ехать по пашне. Людей валило друг на друга, вещи двигало. Затем пошел густой лес, на узкой лесной дороге дважды буксовали в сырой желтой глине. Потом поехали по пнистому склону, и, чтобы не падать, люди хватались друг за друга, за сиденья, упирались в стенки и потолок — аж руки устали. Осталось миновать небольшую деревушку, за которой начиналась твердая щебенчатая дорога. У самой околицы, однако, машину остановила девушка с флажком и красной повязкой на рукаве.

— Нельзя! — сказала она твердо и указала на прибитую к воротам доску. — Карантин!

— Чтобы вам всем околеть с вашими карантинами! — зашумели буровики.

Попытались задобрить девушку. Похвалили ветеринарную службу за строгость, пустили в ход словечки «милая», «душечка», «ягодка», пожелали муженька хорошего, непьющего, но ничего не помогло. В конце концов предрекли безвинной девушке вековать вековухой и дали объезд километров пяток по болотам и кочкам, где снова буксовали и толкали автобус…

Кончилась все же эта мука. Оглушенные дорогой, усталые, голодные и грязные буровики, сойдя с автобуса, повалились в прохладную траву. Не хотелось ни думать, ни видеть ничего, только лежать. Постепенно огляделись. Место было отменное. Буровая расположилась на опушке зеленого леса. По соседству с вышкой белели, кудрявились березы.

Миргазиян Салимов долго и завороженно смотрел на березняк по склону, на просторную цветущую поляну, потом подошел к Зубаирову:

— Какая тут буровая, слушай! Зачем такое место выбрал?

А что тебе не нравится?

— Как работать будем? Это же не буровая, это курорт!

Верховой Назип, которого ничего, кроме книг, не интересовало, и тот, посмотрев на верхушки стройных берез, пошлепал толстыми губами, изрек:

— С дровами, значит, вопрос решен.

— А вода, вода как? Где этот Сагындык? — заинтересовались, оживая, буровики. — Главное, что за вода!

Зубаиров поднял вверх большой палец.

— Вода, ребята, как слеза!

— А девчонки-то, девчонки тут есть? — побеспокоился о своем Фархутдин.

Палатки, кухонный инвентарь, все общественное хозяйство разведчиков находилось на грузовике, который еще не подъехал. Было время Сагындык посмотреть, может, даже искупаться, если река окажется подходящей. Молодые парни побежали в низину, где густился зеленый кустарник, рабочие постарше начали готовить место для палаток, разгружать вещички.

Мастера Зубаирова больше всего интересовала буровая, и он направился туда. Попробует тут бурить новым способом — только с водой. Хорошо ли примыкает к буровой Сагындык, надежны ли насосы, каким примерно будет расход дизельного горючего?

А Кадермат и Миргазиян, разгрузив автобус, побрели по опушке леса. Миргазиян собирал ветки, палки, гнилушки, пинал сапогом камни, будто недовольный, что они тут лежат, и все озирался вокруг, озирался. Это и есть Сагындык? Разговору-то! Сказать речушка — не речушка, но и рекой назвать — много чести будет.

— Если рыбешка есть — река, а нету…

Кадермат не слушал Миргазияна, смотрел на тот берег. Деревья там редели, и за ними начиналось поле, которое примыкало к небольшой деревеньке.

— А это Язтургай, что ли?

— Видно, он.

— Может, сходим? — предложил Кадермат.

Нет, Миргазияну в деревне пока делать нечего, успеется. А вот Кадермату крайне нужно было туда. Он остался без помощника. Буровой рабочий, что всю зиму на Ике работал в его вахте, весной угодил в больницу. Молодой и здоровый, он себя не жалел и вот как-то нагнулся, а выпрямиться не смог. Врачи залечили радикулит, но велели оставить буровую. Сказали, что везде можно работать, хоть в шахте, только не на ветру. А парню очень нравилась разведка. Хороший заработок он тоже любил, но и вкалывал здорово. Кадермат с ним горя не знал. После него брали троих, и все на вид были крепкими ребятами. Не выдержали. Последний, уходя, плюнул: «Лучше лопатой буду копать мерзлую землю, кайлой камень бить, но жизнь в палатке не по мне». А втроем вахту держать становилось тяжеловато.

— Как ты думаешь, Миргазиян, найду я в этой деревне человека?

Миргазиян взглянул на деревню, видневшуюся сквозь прозрачное летнее марево, смешно посерьезнел:

— Человека-то найдешь. А вот буровика — вопрос! Надо присмотреться к нему, прежде чем брать. Бегут от нас, да и сами мы на чемоданах… И берем кого попало. Колхозников, чабанов, солдат и матросов без профессии, вчерашних школьников сопливых… Ты вот, Имамутдиныч, из потомственных рабочих и сам огонь-воду прошел. Всю жизнь слесарил на заводе и мой отец. Пролетарская работа, Имамутдиныч, у нас с тобой в крови, мы не можем без железа. А вот зачем пришел на буровую эта овсяная затируха Мутгарай, пастух Сапарбай или деревенский юбочник Фархутдин? Для чего их принял наш очень образованный мастер? Мучиться всем нам с ним? Звание рабочего человека роняем, достоинство пролетариата!