Шамиль Бикчурин - Твердая порода

— Мастер, не видишь разве, дождь идет!

Зубаиров очнулся. Буровики торопливо таскали в палатки мешки, чемоданы и постели.

С запада, где глухо рокотало, надвигались черные тучи, они уже низко нависли над лесом, и вот по листьям берез ударили первые крупные капли дождя. Словно желая напугать новоселов, гроза обрушилась на поляну шумом, громом, холодными брызгами, синими отсветами молний. В палатках было тесно, потому что вещи пока были свалены как попало и ждали разумного размещения. Люди сидели в сумеречной духоте, курили, переглядывались и улыбались, сдержанно радуясь тому, что успели поселиться, и палаточный городок хорошо, привычно, как на старом месте, спланирован, и этот внезапный дождь не страшен.

Порядок поселения свято блюл Кадермат. Первая большая палатка слева, ближе к реке, принадлежит мастеру, это закон. Тут штаб буровой. Эта же палатка служит и гостиной, и конторой, и клубом. Кроме койки и тумбочки Зубаирова в нее ставят старый письменный стол, скрипучий шкаф с треснувшим стеклом, несколько табуреток кустарного производства. Общественная радиола, которой была в прошлом году премирована бригада, дополняла обстановку этого полуказенного помещения.

На случай, если прибывшие в бригаду люди оставались ночевать, сюда ставилась еще одна кровать. Ну, конечно, когда приезжали жена и дочурка Зубаирова, весь распорядок жизни и обстановка в палатке мастера кардинально менялись. Семья, ничего не попишешь.

По соседству с главной палаткой бригады располагался обычно неофициальный заместитель и правая рука Зубаирова Кадермат Имамутдинов. То, что Кадермат всегда рядом, — удобно: стоит погромче сказать, и никакого тебе телефона не надо.

С Кадерматом живет его помощник Еланский и верховой Миргазиян. Четвертая койка пустует — в этой вахте с самой весны нет буррабочего. Тяжело достаются рублики и Кадермату и Еланскому — потаскай-ка трубы да цемент сверх основной нагрузки!

Рядом с вахтой Кадермата поселяются люди Сергея Саакяна, а на самом краю — подальше от начальства, поближе к лесу — буровики Тин-Тиныча. Как в приличной деревне, палаточный поселок буровиков состоит из двух порядков. Задний, второй ряд образуют палатки дизелистов, электриков, шоферов и других подсобников.

Жилище Тин-Тиныча называют «палаткой больших ученых». Сам Валентин читает много и что ни попадя. А когда взялся за тетради и книги верховой Назип, над ним стали все смеяться — ты что, мол, хочешь подтвердить татарскую пословицу: «Скот должен походить на хозяина»? Ну, посмеялись и перестали, тем более что книгами заразился и Миргазиян из вахты Кадермата — свободное от работы время он проводит у соседей. Когда ни посмотри, все они в одной позиции — лежат и читают, лежат и читают, хотя определенная цель у одного Назипа: он хочет самостоятельно подготовиться и на следующий год сдать экстерном за десятилетку. При случае и Миргазиян надумал поступить в седьмой класс вечерней школы.

Непонятно, как затесался в компанию «ученых» Фархутдин. Уговорам товарищей не поддается — на книги у него твердый взгляд. Он считает, что в условиях разведки учеба — самообман и халтура. И то ли от зависти к «ученым», то ли от характера своего легковатого ведет оживленную агитацию вообще против книг. Особенно разворачивается Фархутдин в серые дождливые дни, когда не выйдешь из палатки и от его крапивного языка никуда не денешься. Вот он сидит на кровати, обняв колени, и точит:

— Ну ладно, пусть Тин-Тиныч читает, размышляет, пишет. У него голова соображает, он знает по-русски и даже стихи сочиняет. И если не бросит книги и писанину, если у него хватит терпенья — из него все же получится, хотя и паршивенький, но мастер.

Фархутдин косит глазом в сторону Назипа.

— Пусть занимается и этот. Допустим, у него еще не все потеряно. Кто знает, пройдут годы, и его, как грамотного человека, повысят на разряд, сделают помощником бурильщика…

После этого Фархутдин поворачивается к Сапарбаю, который растянулся на койке и листает какой-то журнал.

— А ты-то, ты! Зачем ты читаешь? Кем думаешь стать? Как известно, чтение ума не прибавляет. Поэтому…

— Отстань, собачья колючка!

Фархутдин снисходительно хмыкает и прислушивается к Миргазияну, который что-то шепчет над учебником, словно молитву творит.

— Ладно! Пусть Сапарбай читает. Он — сирота, образования не мог получить. А ты, мякинная голова, зачем учишься? Или тоже хочешь быть мастером?

— Слушай, Фархуша! Вон там мои носки лежат, видишь?

— Ну вижу, а что?

— Возьми их и заткни себе рот.

— Грубияны вы все, — вздыхает Фархутдин и сам берет в руки старый истрепанный журнал, начинает лениво его перелистывать. На несколько минут в палатке устанавливается тишина, однако Фархутдину неймется. Отложив в сторону журнал, он придвигается к Валентину.

— Значит, Тин-Тиныч, ты говоришь, что будешь мастером, как Зубаиров?

— Да ничего я такого не говорю!

— Цель похвальная, слов нет, — продолжает Фархутдин. — Но ведь знаешь, брат, Зубаиров свои знания получил не в палатке! Он после десятилетки еще пять годочков обучался в семиэтажной каменной школе…

— Клянусь, Фархутдин, сейчас я тебя вытурю из палатки!

Фархутдин побаивается Тин-Тиныча и покорно уходит сам. Как обычно, направляется он к «артистам», то есть в палатку третьей вахты. Там любят шум и музыку, Сам Сергей Саакян — ух и здорово! — и аккордами, и одной струной играет на гитаре, а то начнет её драть всей пятерней или перевернет и пальцами, пальцами, как в бубен! Верховой Габбас сносно пиликает на гармошке, помбур Михаил Кубрак — парень с голосом и слухом, Здесь только один Мутгарай ничего не умеет такого, сидит как пень, посапывает, а глаза его где-то далеко.

После смены «артисты» поспят немного и, проснувшись, первым делом начинают петь. Но сейчас они сидят тихо, как все, и слушают дождь, устало переживая новоселье. Но вот полог открылся и влез мокрый Фархутдин.

— Почему не поете? Самый момент! — заговорил он. — Душа музыки просит! Супу не надо, бабы не надо, водки не надо — музыки хочу!

Сергей засмеялся, достал старую облупившуюся гитару, подарок Тин-Тиныча. Долго вертел колки, перебирал струны, прикладывался ухом к инструменту, морщился, и все знали, что это он нарочно дразнит Мишу. Из-за этого между Саакяном и Кубраком даже ссоры случались. Вечерами, бывало, возьмет гитару Сергей, прислушиваясь, затренькает струнами, в соседних палатках уже смолкнут деловые разговоры, анекдоты и ругань, а он все тренькает да тренькает, украдкой наблюдая, как меняется с лица Кубрак, изготовившийся дать какую-нибудь задушевную украинскую песню. Но вот Сергей возьмет наконец первые аккорды, и Миша грустно и чисто заведете, прикрыв мохнатыми ресницами глаза. И вот тогда уж Саакян с Кубраком покажут класс, если, конечно, Миша выдержит до конца эту муку с настройкой гитары. Обычно он поет в вечер одну песню, чтоб ее ценили, и приучил к этому буровиков, которые давно уже перестали упрекать его за экономию на голосе.