Сулейман Рагимов - Сачлы

Она, задыхаясь, бежала к дому Фирюзы. Ей казалось, она может не успеть. Боялась, что Фирюза уже умерла от горя. Страх ее достиг наивысшего предела, когда она, подбежав к ставшему ей за последние дни таким родным дому, у крыльца которого собралась толпа народа, не услышала сквозь настежь распахнутую дверь ни плача, ни стонов.

Люди с печальными лицами расступились перед ней.

Нанагыз, сдерживая себя, перестав слезно голосить, поднялась на крыльцо, вошла в притихший дом и только тут услышала какой-то голос. Но это был не плач, не причитание — именно голос. Негромкий. Какой-то странный, монотонный. Это был голос Фирюзы — она узнала его.

Миновав коридорчик, служивший прихожей, Нанагыз переступила порог комнаты и замерла…

Фирюза сидела на стуле у окна, в цветной шали, в легком демисезонном пальтишке, будто собралась в дорогу. Смотрела на улицу, где стояла притихшая толпа, и, протягивая к людям руку, держа ладонь лодочкой, негромко повторяла только одно слово: «Сынок… сынок… сынок…» Будто звала. На все лады, каждый раз с новой интонацией — то нежно, то жалобно, то настойчиво, то с болью, то с отчаянием, то с мольбой, то с укором… «Сын-о-о-ок!.. Сы-ы-ыно-о-ок…» И не было этому конца.

Ее, Нанагыз, Фирюза не узнала. Взглянула в ее сторону, протянула к ней руку, все с теми же словами: «Сынок… Сыно-о-ок!.. Сы-ыно-ок!»

И на другой день, с утра до вечера, не переставая, твердила Фирюза только одно это слово. «Сынок!.. Сы-ынок… Сыно-о-ок!..» С разной интонацией в голосе. И все так же держала ладонь — лодочкой, словно звала, обращалась к Хосрову, а он ее не слышал, не хотел подойти — успокоить мать.

Фирюза от горя тронулась умом.

Нанагыз вспоминает…

Спустя три дня горожане встречали отряд победителей. Это было ближе к вечеру. Тело Джафара Махмудова родственники сразу же увезли к себе в Карыкышлак, чтобы предать земле рядом с прахом предков, — таков обычай горцев.

А гроб с телом Хосрова, обитый красным и черным шелком, в этот же вечер установили в городском клубе. И люди шли прощаться с ним, шел весь город. У гроба, застыв, стояли в почетном карауле мужчины с винтовками.

На другой день под вечер город хоронил Хосрова. Кладбище превратилось в людское море. Были речи. Было много цветов. Было много слез. Под конец прогремели ружейные залпы.

После похорон она и Рухсара пошли к дому Фирюзы. Здесь уже многое изменилось. Приехали дед и бабка Хосрова — родители Фирюзы, многочисленные родственники, можно сказать — бесчисленные. У дома собралась вся деревня Ахмедли. Но Фирюза по-прежнему никого не узнавала, продолжала с неистощимым упорством звать сына, протягивая то к одному, то к другому ладонь, сложенную лодочкой: «Сынок… Сы-ыно-о-ок!.. Сыно-о-ок!..»

Нанагыз обратила внимание: здесь, в доме Фирюзы, Рухсара перестала плакать.

Может, на дочь подействовало безумие Фирюзы?.. Может, она поняла, что, как бы ни было велико ее собственное горе, оно несравнимо с горем женщины, давшей жизнь Хосрову, который и был по существу для нее этой самой жизнью?..

Как бы там ни было, а с того вечера она, Нанагыз, ни разу не видела слез на лице Рухсары. Они словно навсегда иссякли. В первые дни дочь была замкнута, подавлена. Потом постепенно начала оттаивать.

Нанагыз в который уже раз тяжко вздыхает, предаваясь этим своим мыслям, не сводя глаз с дочери, забыв про свое шитье.

— Доченька!.. — Нанагыз нарушила молчание. — Рухсара!..

Девушка вышла из оцепенения, повернула голову к матери.

Но она все еще была не с ней, не здесь, не в этой маленькой комнатке. Взгляд Рухсары был рассеян. Она смотрела как-то отчужденно, словно еще не увидела мать. Вот наконец вернулась к ней.

Откуда?

Может, с той таинственной, залитой лунным светом поляны — за деревней Умудлу, где они с Хосровом отдыхали у родника; она сидела на камне на свернутом вчетверо хурджуне, он — напротив нее, читал ей стихи Блока и Пушкина?..

Может, с другой поляны, — большой, залитой солнцем, где под кустом лещины стояла грациозная серая косуля и объедала листочки, где потом Хосров учил ее стрелять из карабина?..

Или с Красных скал, где гремел бой противно тинькали, свистели пули маленькие, невидимые глазу, но такие коварные и страшные, как укус гюрзы; где была смерть — тоже невидимка, металась, как шальная, туда и сюда — от бандитов к ним, равнодушная, тупая и безжалостная, размахивала как попало во все стороны своей косой и… наткнулась на Хосрова, ее, Рухсары, Хосрова!.. и уже ничего не поправишь!., никогда!., ничем!., ибо живая вода, увы, существует только в сказках; где Хосров, с помутневшим взором, превозмогая боль, согревая льющейся из раны кровью ее руку, шептал побелевшими губами: «Милая… люблю тебя… очень… всегда любил… как только увидел…»?..

Рухсара пригладила ладонью легкую волнистую прядь на виске. Поправила платок на плечах. Вздохнула. Улыбнулась матери — ласково и грустно.

— Да, мама…

— Мне надо уезжать, доченька… — тихо, словно извиняясь, проговорила Нанагыз.

Рухсара на мгновение прикрыла веки, чуть кивнула:

— Надо, мама. — И снова так же печально улыбнулась. Они помолчали.

— Душа болит, — сказала Нанагыз. — Как там дети?.. Как Асланчик?.. Деньги мы им посылаем, пенсию им там отдают… Знаю, Гулам и. Пери смотрят за ними, как родные… Но ведь трудно им без меня!.. Девочки уже большие, все, слава богу, умеют делать ло дому — обед приготовят и приберут… Но разве им легко?.. Ситара — в десятом, самый ответственный год… Главное, конечно, Асланчик… Скоро уже конец первой четверти… Как он учится?.. Вся надежда на Гулама… Хоть и написал нам сосед, чтобы не волновались, неплохо будто бы начал заниматься Аслан, а все-таки сердце неспокойно… Что ни говори, материнский глаз- это материнский глаз!.. — Нанагыз говорила все это — будто оправдывалась.

— Надо ехать, мама! — мягко повторила Рухсара.

Нанагыз опять вздохнула:

— Надо…

Они посмотрели друг на друга так, словно уже прощались. На глазах Нанагыз блеснули слезы. Но она тотчас овладела собой. Сказала преувеличенно бодрым голосом:

— Весной я опять приеду к тебе, доченька!.. — И тут же поспешно добавила: Да что там весной!.. Приедем к тебе все четверо на зимние каникулы…Улыбнулась преувеличенно радостно:- Вот видишь, Рухсара, мы ненадолго расстаемся!.. А летом у тебя будет отпуск — приедешь домой.

— Домой!.. — повторила Рухсара и тоже улыбнулась в ответ: — Нет, мамочка, мой дом — здесь! — Помолчав, добавила твердо: — Здесь я работаю, здесь я живу. Конечно, я приеду в отпуск… Но мой дом — именно здесь!

— Ну хорошо, хорошо, пусть здесь!.. — согласилась Нанагыз. — Но ведь и там тоже… Значит, два у тебя дома, доченька!.. Отчий дом — всегда отчий дом. Помни это!

В душе Рухсара была согласна с матерью. Спросила вдруг: