Александр Старостин - Второй круг

— Оч хор. Ты превращаешься в настоящего руководителя.

— Правда?

— У плохого руководителя подчиненные грызутся между собой, как собаки, и принижают друг друга. А у хорошего — все наоборот. Мне Ирженин рассказал о твоей «карьере» футбольного тренера в 3. Оч хор. Смеялся.

Росанов добрался до дому, открыл дверь и увидел Машу с целлулоидным попугаем в руке и Настьку. При его появлении Маша смутилась, что позволило Настьке поймать «луня».

— Бабушка в церкви — какой-то праздник, — объяснила Маша свое пребывание здесь, — а Ивана Максимовича срочно вызвали на работу. Вот жду, кто раньше вернется.

— А ты чего не на работе?

— Сегодня суббота. Тебе письмо. С Севера.

Он сел на диван и расслабился. Комната была наполнена рассеянным светом, отраженным от супротивостоящего дома, и лица Маши и Насти озарялись как бы изнутри.

— Ты с дежурства, — сказала Маша, — поспи, а мы погуляем.

Она стала одевать Настьку. И когда Настя, освобождая подбородок от неловко завязанной косынки, вытянула губы, Маша словно передразнила ее. Росанов улыбнулся. Но тут же благоразумно решил не глядеть на Машу. И надорвал конверт.

«Здравствуй, уважаемый Виктор Иванович! Что ж это ты не рассказал нам о своем футбольном прошлом? Тогда б и мы, может, подготовились и ободрали з-цев. Аэросани «отрегулировали». То есть аэросани потерпели аварию, но ремонту подлежат. Но мы, главное, не о том хотим поговорить с тобой. А дело тут вот в чем. Костенко сматывается на материк. Его место — старшего инженера аэропорта — освобождается. Приехал бы ты к нам! Мы б тебя встретили хлебом-солью и почетным караулом изо всех самоедских техников и самоедских собак.

Организовал бы футбольную команду, и вообще… Ну, словом, ты тут нужнее, чем на материке. Костенко мы попросили не увольняться, не дождавшись твоего ответа.

Техсостав аэропорта бухты Самоедской:

подписи».

— Что пишут? — спросила Маша, застегивая пуговицы на Настькином плащике.

— А-а, так. Ничего особенного.

Маша повернулась к нему.

— «О-о, бедный Лучкин! Как тебе не везет!» — процитировал он вслух.

Маша не поняла, что он имеет в виду. На ее лице, как-то отразившись, промелькнули и вопрос, и сожаление, и сочувствие, и то, о чем Росанов не решался думать. И это «понимание» наполнило его душу радостью и скорбью. Он разом вдруг вспомнил все, что было связано с Машей. Он увидел маленькую, аккуратную девочку, потом прекрасную наездницу в маленькой шляпе, надвинутой на глаза, крутящийся, как елочная игрушка, кипарис, купола Донского монастыря, зеркальную поверхность моря, когда на нее глядишь со дна, и блеснувших рыбок. Подумалось, что то, что связано с Машей, и было настоящим и вечным, и воздух тогда был перенасыщен счастьем, и не было ничего такого, о чем хотелось бы забыть. В противовес Маше он вспомнил о Любе — чужой жене, девушке для всех. Но о Любе и о тех редких мгновениях, которые она дарила ему, думать уже хотелось как о чем-то случайном.

«Ну зачем все это? Зачем? — спросил он себя. — Призрак, самообман, ошибка!»

— «О, бедный Лучкин!» — повторил он тихо, вкладывая в эти слова всю свою боль, отчаяние и… и то, о чем он старался благоразумно не думать. — Я… я, Маша… — пробормотал он, как бы отвечая на ее безмолвный вопрос.

Она закрутила головой, как ребенок, которому подносят ложку с касторкой.

— Нет, нет, — выдохнула она и заговорила в голос, словно отряхивая с себя наваждение, — ты уж прости меня. Я не должна была лезть сюда. Но Иван Максимович так растерялся, когда Нину положили в больницу… Я здесь не из кокетства. Поверь мне! Я уже сделала выбор.

— Какой? — спросил он, поражаясь тому, как нелепо прозвучало это слово.

— Никакой. — Маша улыбнулась.

Этот ответ ошеломил его. Он едва удержал слезы умиления и благодарности и буркнул:

— А вот это уж совсем глупо. Тебя любит Ирженин. И ты его полюбишь. Это точно.

— Возможно, возможно, — сказала Маша.

— Если я вам мешаю, я исчезну. Растворюсь в тумане. Да и вообще на меня можно не обращать внимания: я человек конченый.

— Ты что задумал? — Машино лицо сделалось испуганно-вопросительным.

— Ничего особенного, — ответил он беспечно, — уеду, скажем, в Самоедскую и… и там себя съем. — Он засмеялся, делая вид, что доволен каламбуром. — А вот и письмо пришло. Почитай. Вот только налажу работу в смене, выскажу начальству все, что о нем думаю, и уеду. Мне здесь делать нечего. Там, на Севере, я смогу принести хоть какую-то пользу… А ты как познакомилась с Ниной?

— Она сама разыскала меня, и сообщила, что она и есть Нина, бывшая стюардесса, бывшая натурщица, вся бывшая, а ныне твоя законная жена. И показала свидетельство о браке. Она, я думаю, была тогда не в себе.

— Пусть не читает чужих бумаг.

— Вообще-то она хорошая. Иногда мне кажется, что я виновата в ее болезни.

Маша поднялась и вышла вместе с Настькой.

Он упал на диван.

— Дурак! Пошлый дурак! Поделом тебе! Околевай теперь, как муха! Вот только… только в Самоедской надо кое-что сделать. Один человек ведь может очень много сделать.

У табачного киоска, возле Любиного дома, он встретил Любу.

— Здравствуй, дорогая, — сказал он дурашливым тоном.

— Здравствуй, дорогой, — она состроила детское обиженное лицо. Потом медленно придвинулась к нему и, запрокинув голову, поглядела в его глаза.

После разговора с Машей Люба показалась Росанову кривлякой.

«А ведь она всегда была такой. Она ведь, в сущности, очень однообразна. Только прежде ее ужимки и прыжки я воспринимал иначе».

— Как живешь? — спросила она. — Нет, пожалуй, невесело… Ты как-то… нет, не постарел, а поблек. Может, тебя что-то гнетет? Может, что-то грызет изнутри?

Поражаясь ее прозорливости, он подумал:

«А может, я просто недооценил ее? Может, я ее не понял? Может, все ее кривляние и «манеры» только маска? А душа у нее вон какая зоркая!»

— Что ж ты молчишь? — спросила она.

— Да нет, все в порядке, — спохватившись, словно спросонья, ответил он и продолжал беззаботным тоном: — А как поживает тот прохвост, за которым идут массы? То есть даже не идут, а бегут, скачут…

Он представил на мгновение «массы», которые, сидя верхом на палочках, скачут за головастиком Сеней.

— У тебя к нему прямо животная ненависть. Физиологическая.

— Нисколько. Просто он развратный, циничный, у нега нет ничего святого. Но считает себя чуть ли не избранником божиим. А-а, черт с ним!

— А что он тебе сделал? — спросила Люба.

— Мне лично? Ничего плохого. Но он сжег самолет. С этого самолета у меня и пошла черная полоса… Разумеется, это совпадение, и он ни в чем не виноват.

Люба о чем-то задумалась.

— Я знаю, что тебя гнетет, — сказала она.

Росанов растерялся.

— Знаю, знаю, знаю! — засмеялась она. — Это я тебе отомстила! Мы квиты.