Александр Старостин - Второй круг

Он собственноручно изготовил цветные графики, таблицы, составил речь, отрепетировал каждый жест, каждый вздох, каждую шуточку. Он выходил уже, что называется, на финишную прямую — и вот «подлец» Мишкин. В авиации всегда так: то хорошо, хорошо, а то полон рот земли.

Как-то он рассказал жене о своих бедах. Люба, безоблачно улыбаясь, произнесла:

— Ну и что?

— Как что! Самолет списало.

— Ну и пусть списали.

— А меня ведь понизят.

— Пусть понижают.

— Дело полетит ко всем чертям! Неужели не ясно?

— Ну и пусть летит. На то вы и летчики, чтоб летать.

— Ведь существует вилка между уровнем развития современной техники и…

— Меня интересует единственная вилка. Она — в буфете. Остальные ваши дурацкие «вилки» не приносят людям никакой радости. Будь попроще. Погляди, как голуби летают.

За окном и в самом деле кружились белые голуби.

— Ты птичка божия, — сказал он.

— Да, а ты — трактор.

После этой беседы с женой он сел за письмо к другу.

«…в семейном плане тоже не все благополучно. Ты однажды видел милое существо с голубыми невиннейшими глазами. Сейчас я чувствую, какая нас разделяет пропасть. Она совсем из другого мира, о существовании коего я и не догадывался раньше. А ведь она младше меня только на десять лет. Может, мир вообще изменился, а я не смог к нему приноровиться, не протер циферблат часов, оказался вытолкнутым за обочину? Но, оправдываясь перед кем-то, я думаю: — «Недаром же люди тысячелетиями учились практическому разуму?» (А вдруг зря!) Она не хочет ни работать, ни взрослеть. Сидя дома, ни разу не сварила щей: валяется на диване и курит весь день. Она постоянно ищет какой-то игры, веселия, этакого вселенского хоровода, этакого «взялись за руки и дошли с песнями босиком в лес». Ценя свое и чужое время, а застольное зубоскальство — нисколько, я перестал сопровождать ее в походах, и тогда она сочла меня придатком какой-то бессмысленной машины, тяжеловесным, несвободным, лишенным чувства юмора. Но ведь мне и в самом деле неинтересно застольное блудословие и перепускание из пустого в порожнее.

Неужели она не чувствует бега времени? Неужели забыла, что ей перевалило за двадцать пять? Наслаждаясь едой, она уже заматерела, оширокоплечилась. Скоро ее кожа утратит гладкость, и во всеобщем хороводе ей придется уступить место более юной вакханке.

Был ли я с ней счастлив? Да, был. Мелькнул мне, влюбленному, отблеск вечности. «Только нигде, как кто-то сказал, роза счастья не растет без шипов». Однако все это теперь сладкие, как говорится, воспоминания, сиреневый туман…»

Закончив письмо, он внимательно перечитал его, поправил ошибки, потом медленно разорвал и бросил в унитаз. Спуская воду, следил, как уносятся обрывки очередного письма к другу.

Он частенько писал «друзьям». Писание давало возможность вдумываться в явления, а иногда и делать для самого себя открытия. «Думая без пера и бумаги, труднее держать линию и не сбиваться в сторону», — пояснял он себе.

И вообще у нас на Руси пишут гораздо больше, чем кажется.

Было два часа пополуночи. Он услышал, как осторожно вставили ключ и медленно, чтоб не щелкнул замок, стали его поворачивать. Стараясь не шуметь, Люба шагнула в прихожую.

Чикаев вышел из своей комнаты в трусах. Люба была навеселе и держала в руке босоножки, которые сняла на лестнице.

— Ш-ш-ш! — сказала она, приставив палец к губам и подмигнула.

— Не рано ли? — спросил он, еле сдерживая подступающее бешенство.

— Ш-ш! Не кричи, — прошептала она и кокетливо, «по-детски» улыбнулась. Когда-то эта херувимская улыбка действовала безотказно.

— Знаешь, сколько сейчас времени? — спросил он, теряя терпение.

— Д-десять часов нуль-нуль минут, — прошептала Люба. — Ш-ш-ш!

Чикаев протянул ей руку с часами и спросил:

— А два не хочешь?

— Врут! — убежденно сказала она, — врут твои часы.

— Что-то прежде никогда не врали.

— А теперь врут. Подло врут. — Люба даже оскорбилась.

Он набрал по телефону сто.

— Два часа шесть минут, — ответила механическая женщина так громко, что даже Люба услышала.

— Врет! У нее часы тоже врут.

— Как врут? — изумился он, понимая глупость своего изумления. — Это ты врешь. Всегда!

Люба недоуменно поглядела на мужа и заговорила, вытянув руки по швам, как скромная школьница у доски:

— Я вру, ты врешь, он врет, мы врем, вы врете, они врут, оно врет… Оно врет! — повторила она, подняв палец кверху, — Ты понял? Оно! Понимаешь? Оно врет!

Она схватилась за голову и повторила со всхлипом в голосе:

— Оно врет! Я этого не перенесу! Если уж Оно врет, что ж тогда делать?

— Прекрати комедию! — Он скрипнул зубами.

Люба поглядела на его «семейные» трусы по колено, сползшие ниже пупа, волосатые ноги и закатилась.

— Ладно, — буркнул он.

Люба перестала смеяться. Перед ним стоял херувим — невинный, с ясными голубыми глазами. Он хотел было съездить херувиму по физиономии, но тут же понял, что это бесполезно. Бесполезно ее учить. Она — ученая. Она всегда была такой — непонимающая, бесчувственная, «веселая», кем-то одураченная.

«А ведь она не подлый человек, — думал он, — просто делает что ей хочется. Какие-то дурацкие клубы, говорильни. Неужели она думала, что вся ее жизнь — сплошное свадебное путешествие, что мы всегда будем куда-то ездить, загорать, купаться в море, рассматривать какие-то картины и по вечерам сидеть на открытой веранде среди так называемых друзей и она, разумеется, будет блистать, все в нее будут влюблены, а внизу море и южная ночь, а ей всю жизнь двадцать лет. Начиталась какой-то западной дребедени, и в голове — винегрет».

Он стоял, опустив голову, и шевелил пальцами босых ног. Когда же глянул на Любу, то вздрогнул: она стояла перед ним, скосив глаза и высунув язык.

— Надо было бы вызвать «Скорую помощь» и отправить тебя в сумасшедший дом, — сказал он.

«И все оттого, что нет детей», — подумал он.

Он ушел в свою комнату, залез под одеяло и против воли прислушивался, как Люба раздевается, хлопает ладонью по подушке, плещется в ванной.

Она подошла к двери, подышала, потом щелкнула выключателем.

Он стал вспоминать прошедший день. Начальник цеха, «орденоносец» Линев и главный инженер Винокур пошли на понижение. Мишкин рыдал, как дитя: помутнение рассудка, крах надежд.

Поступило ценное указание об устройстве якорных стоянок. Теперь самолет перед запуском двигателей на земле надо цеплять за стойки шасси цепями. Это, разумеется, неплохо придумано, необходима защита от дурака, но что делать до того, как стоянки будут оборудованы? Самолеты же должны летать. Не ставить же всю авиацию на прикол из-за «подлеца» Мишкина. Жалко, что побили в Энске этого крепыша Юру… как его фамилия? Юру, короче. Вот он был боец и фонтанировал идеями. Если б его предложения хорошенько отредактировать, то… Восемь человек — ногами. Конечно, и его заносило… Что-то давит на грудь. Уж не к перемене ли погоды?