Александр Старостин - Второй круг

— А что говорит Виктор по поводу ваших суждений? — спросил тогда Ирженин.

— Да в них нет ничего моего. Впрочем, всякая философия — компиляция. А что касается Витьки, то он меня особенно и не слушает. Видимо, считает, что человек, который читает газеты от доски до доски и смотрит все футбольные и хоккейные матчи, просто болван.

После этого нечаянного разговора Ирженин и отложил все «мировоззренческие» вопросы на потом.

Впрочем, он думал о своем будущем учительстве.

Возвращаясь с работы в Москву, он немедленно освобождался от атрибутов пришельца из другого мира. Никогда не позволял себе ходить по Москве в бакарях или унтах, даже в самые сильные морозы. Не привозил с Севера шкур, рогов, идолов. Он вспоминал своего «учителя» Струнина, который разбился. Струнин окружил себя в Москве предметами «иного мира», но на материке гляделись они — и тут Росанов прав — мертво и нелепо, как чучела зверей, траченные молью. Ирженин считал, что на материке должен быть как все. И даже видел в этом какой-то шик. В Москве он был просто обеспеченным студентом. И многие считали, что он ездит на папиной машине и сорит папиными деньгами. И он поддерживал такое мнение о себе, считая излишним говорить кому бы то ни было о том, что его отец погиб смертью храбрых в сорок втором году. Он потешался над бородатыми «героями-полярниками», «рыцарями ледового воинства», которые идут в унтах по апрельским московским лужам с хлопающей по колену планшеткой.

Как-то, прочитав один из рассказов, записанных Росановым с его слов, подумал:

«Идеальный учитель — это старик Одиссей, герой, который рассказывает о своих странствиях. И одновременно в ненавязчивой форме преподносит то, что нужно по программе».

С некоторых пор он стая снимать копии с рассказов, записанных Росановым (сам он к «писательству» не имел склонности). Потом к рассказам стал делать комментарии: «Рассказы для детей — комментарии для себя».

Итак, Ирженин шел к Росанову, чтоб поговорить о Маше.

Ему хотелось ясности.

Он вспомнил начало подмосковного лета, старый деревянный дом, темные ели и березы, видные из окна. Был пруд, угадываемый за деревьями только при солнце: в зелени начинали мигать искры. И несколько раз на дню запевали лягушки. И еще жил где-то поблизости, у самой воды, голубой, светящийся зимородок. Вспомнились светлые в лучах невидимого за деревьями вечернего солнца поляны и паутина — серебряные нити в сумраке деревьев. Вспомнилась ночь, насекомые под абажурами, запах сирени, губчатой и серой под луной. И вдруг как порождение всего этого благолепия возникла Маша. Как она здесь очутилась? Почему? Может, и в самом деле от светлых полян, от пруда за деревьями, от луны и сирени? О в не спросил ее, почему она здесь, не желая разочаровываться простотой истины.

И что бы он тогда ни делал, что бы ни говорил, она отгораживалась блестящим спокойствием и пустыми словами. Он хотел как-то выманить ее — ни малейшей лазейки.

«А может, я все выдумал? — думал он. — Ну и пусть выдумал. Надо жить так, будто необходимость нравственных правил, законов чести и существования высшей любви доказаны математически».

А после пурги он вдруг ясно осознал зыбкость человеческого существования и понял, что человек не может быть один.

На всякий случай приведем очень короткий рассказ Ирженина о пурге, записанный с его слов Росановым.

Этот рассказ не имеет прямого отношения к нашему повествованию, по во лишен поучительности и объясняет, отчего у Ирженина отморожены уши.

«Задуло. Скорость ветра тридцать четыре метра, и мороз тридцать четыре. Эту цифру я запомню, наверное, на всю жизнь, такое даже здесь случается редко. Обычно в пургу теплеет, но, чтоб ветер и мороз, такого, поди, и «старожилы» не помнят. Вот я зубоскалю, но тогда мне было не до смеха. И эту, и подобные истории приятно рассказывать и слушать у калорифера где-нибудь в летной гостинице или на худой конец в помещении ИАС [3] ИАС — инженерно-авиационная служба. на аэродроме и когда у тебя у самого уши не отморожены.

Вы когда-нибудь видели отмороженные уши? Они делаются как у слона, и с них капает. Страдания человека с такими ушами воспринимаются окружающими почему-то юмористически. Глядя в твои скорбные глаза и на громадные уши с «клипсами», которые ты поминутно вытираешь платком, все умирают со смеху. Я однажды и сам ничего не мог с собой поделать и веселился, как дитя, когда увидел одного малого с отмороженными ушами. Было это в поселке на берегу Карского моря, в клубе на танцах. Женщины, глядя на вето, в обморок падали со смеху, особенно когда он, получив отказ, делал страдающие глаза. Но мои уши были в два раза больше, чем у этого страдальца.

Итак, задуло. Мы двинулись в столовую, которая расположена через дорогу от летной гостиницы. Идти десять шагов. Тесемки на моей шапке сразу не развязались, и я по лености решил, что десять метров в такую погоду можно пройти и так.

Я поднял воротник, запихнул рукав в рукав и нырнул вслед за остальными членами экипажа в воющее безобразие пурги, стараясь держаться за неузкой спиной Войтина.

Описывать, что творилось, не берусь, пусть этим займется человек с более умелым пером и более зорким глазом, тем более я ничего не видел, так как глаза тут же залепило снегом. И вдруг мою шапку сорвало. Все, в том числе и Войтин, проищи вперед, сосредоточив все свое внимание на том, чтобы не свалиться и не просквозить по наглаженной дороге.

Шапка, неплохая пыжиковая шапка, которая, как я думал, мне была к лицу, выкатилась из светлого конуса единственного видимого фонаря и за что-то зацепилась. Я ее еще видел. Я двинулся за шапкой, протянул руку, но в этот момент порывом ее отнесло дальше. И я, сделав три шага, очутился в сплошной белой темноте. Именно в белой темноте. Голову тут же плотно забило снегом, и я почувствовал, что мои уши застучали. Они стучали и даже звенели от удара каждой колючей снежинки. Через какую-то секунду я уже не чувствовал ушей и слышал только звон. Шапка, разумеется, исчезла в известном направлении. Я решил, черт с ней, с шапкой, повернул назад и вдруг с ужасом понял, что заблудился. Вокруг был свист пурги, и сплошной вихрь, и звон в ушах. Наваливаясь грудью на ветер, я сделал шаг, другой, упал на четвереньки и пополз. Меня потащило в сторону по накатанной дороге. Я почувствовал, что задыхаюсь. Набегающий поток, забитый до предела снегом, выдувал из моего носа, простите, сопли, и я подумал, что сердце мое сейчас остановится. Воздух в легкие не поступал вообще, я не мог вздохнуть. Я полз, как мне казалось, к столовой, поражаясь тому, что нечем дышать. И тут уперся в сетку футбольных ворот. Сориентировался. Понял, что нужно пересечь только половину этого футбольного поля, да и то не вдоль, а поперек, и тогда я буду в столовой. Но я тут же понял, что не смогу одолеть этого расстояния. Нечем было дышать. Сердце останавливалось. И это был конец. Такой глупый конец, что и вообразить невозможно. День, хотя везде электричество. Вокруг люди, в нескольких шагах столовая, в Москве у меня машина, детский спортклуб… И я пополз. И увидел огонек. Это была лампочка над дверью профилактория. Я не сумел отыскать даже столовой и фонаря, который рядом. Я упал, и тут кто-то открыл дверь — это был Войтин. Он втащил меня в тамбур…