Александр Старостин - Второй круг

Росанов подумал, что сейчас, пожалуй, самый подходящий момент узнать, существуют ли списки, а если и существуют, не вычеркнули ли его после разговора с начальством.

Прыгунов, подперев голову, о чем-то размышлял. Росанов мог бы подумать, что над его словами. И, разумеется, ошибся бы: ведь наш собеседник, даже самый внимательный, во время разговора успевает прокрутить в уме и вообразить множество такого, что не имеет отношения к разговору.

Прыгунов поднялся, протянул руку Росанову и сказал:

— А вот на этот автобус вы не опоздаете. Очень был рад поговорить с вами.

Росанов двигался к остановке и думал:

«Может, Лысенко и завел себе «богатую» буфетчицу из-за того, что Лепесток-Петушок лжет с трибуны? А меня, наверное, вычеркнули… А Прыгунов, наверное, подумал: «Нет, такого хорошего инженера отпускать на борт не надо». Ну зачем я болтал? Язык мой — враг мой. И тут отец прав…»

Он взял пачку бумаги, на первом листке написал: «Аэродром», ниже, в скобках: «Роман» и еще ниже:

«Часть первая».

Он стал думать о том, как его роман, написанный тугой прозой, без дождичка и без этой обязательной увязки всех героев (с какой это стати ружье, висящее на стене в первом акте, обязано выстрелить в последнем? У, выйдет отдельной книгой. И все достоверно, свежо, раскованно, со знанием дела, с проникновением в тайники души.

Сидя на сцене, он отвечает на вопросы читателей. Одет просто, есть в нем этакая благородная обшарпанность, он улыбается, внимательно, заинтересованно выслушивает вопросы и простодушно смеется. Какой демократичный! Ну ни капельки не выламывается!

«Мне бы хотелось, чтоб читатель, — он сделал паузу, в глазах — отражение работы ума, — не думал о книге вообще. Чтоб не думал: «Во как закрутил! Во работа по слову!» А чтоб подумалось где-то там: «Какова жизнь!» Разумеется, это не больше, чем мечта».

Он развел руками и виновато улыбнулся. Девушка в переднем ряду даже в ладоши прихлопнула: так ей понравились его слова и скромность. Впрочем, эта девушка — Люба.

Нет, не так! Он выступает по телевизору. Одет в косоворотку, как молодой Горький, лицо его слегка припудрили, чтобы не блестело, и, сидя перед софитами, или как там они называются, он не кривляется, не кокетничает, не строит из себя этакого «обаяшку», как большинство товарищей, не шлепает губами, как некоторые лупоглазые нахалы. Скромно сидит и отвечает на вопросы кратко, спокойно, мужественно… А волосы надо будет, пожалуй, разобрать на пробор.

«Ну, как сказать, что побудило к написанию, — говорит он, — я все-таки в авиации работаю не один год и считаю себя вправе… Вообще аэродром позволяет вскрыть проблемы не только аэродромные, но и нравственные, а также коснуться охраны природы. Нет, нет, я имею в виду совсем не то, что самолеты сжигают миллиарды тонн кислорода, а реки… Да, да, не улыбайтесь! Реки! Возьмем антифриз «Арктика». Мы «Арктикой» обливаем самолеты на земле зимой. Знаете, сколько мы ее льем? Тонны! И в конечном счете куда она сливается? В реки. Очистные сооружения не обеспечивают очистки. Нет фильтров. А куда девается бензин, керосин, масло? Имею в виду отработанное масло и бензин с вредными присадками. Не думайте, что все это сливается в специальные контейнеры и куда-то увозится. Все в конечном счете попадает в водоносные пласты и в реки. Я считаю своим долгом человека и гражданина… Мы обязаны подумать о своих потомках. А мы преследуем только сиюминутную выгоду: вылетел бы самолет вовремя, повез бы вовремя московский воздух в Магадан. Что я предлагаю? Охрана природы — всенародное дело, и лить антифриз, от которого у техников головы дуреют через несколько минут, нельзя. Надо подумать об аэродромах. Надо создать комиссию из авторитетных товарищей — специалистов…»

«Нет, пожалуй, в косоворотке не следует вылезать перед телекамерой. Нет, нет, самый нейтральный костюм или еще лучше… узбекский халат»… — Росанов захохотал.

«Именно — узбекский халат! Дружба народов. Потом письмо из Ташкента. А одна узбечка, молодая, ослепительно красивая… Косички, тюбетейка… Да, лучше в халате и тюбетейке…

А потом комиссия по охране природы — академики, писатели, общественные деятели… И вот после работы все устали. И один общественный деятель говорит:

«А может, мы отметим это дело после трудового дня? Ну конечно, лучше на пленэре!»

«Я вас в лес отведу, дорогие товарищи, — говорит Росанов, — в лесную забегаловку».

И вся комиссия валит через кусты. В лесном «кафе» на сучках висят стаканы… «Вот они расселись по сучкам»… Да, а еще и плакат «Не приносить и не распивать спиртные напитки»…

Убеленные сединами мужчины весело смеются, похлопывают Росанова по плечу.

«Может, и девочек пригласим? — предлагает он. — У нас в отделе перевозок работают одни женщины. Посидим, споем».

«А дождя не будет? — спрашивает один всемирно известный академик. — Не взял зонта — промокну к хренам».

«Хрен ли страшного? — отвечает ему известный во всем мире писатель. — Не сахарные. Зови-ка сюда отдел перевозок. Гулять будем!»

Мысли о дожде, под который может попасть развеселившаяся комиссия по охране природы, как-то охладила Росанова. Двойники исчезли, исчезли всемирно известные академики и писатели. Росанов вернулся к белому листу и написал: «Глава первая». Дальше пошло труднее. Он лег на диван и решил вначале «все» обдумать. Но тут оказалось, что кончились папиросы. Он накинул куртку и двинулся в магазин.

Было прекрасное свежее утро, светило солнце. И вдруг он увидел Машу. Она шла навстречу и улыбалась. Так улыбаться, полностью отдаваясь улыбке, могут только совсем маленькие девочки.

— Здравствуй. Как живешь? — сказала она.

— Хорошо. Ты как?

— Давай о погоде поговорим?

— Хорошая погода.

— Куда пропал? Заходи.

— Когда?

— Сегодня. Я буду все время дома.

— После обеда зайду.

Маша двинулась прочь, подняла руку и, не оглядываясь, пошевелила пальцами: привет, мол.

Папиросы не помогли ему написать ни строчки.

В четыре часа он поднялся к Маше — она открыла сама. В первый момент он даже не узнал ее: прическа, еще пахнущая лаком, подведенные незнакомые глаза, темно-вишневое платье.

В комнате все было переставлено. Впрочем, он давно здесь не был и не помнил, что где стояло. На диване лежала медвежья шкура — Росанов нахмурился.

— У тебя как в музее, — сказал он, рассматривая коллекции камней, рога на стене, старые книги в кожаных переплетах. Маша скромно промолчала.

— А это что за плетка? — спросил он, снимая со стены хлыст.

— Так. Я ведь езжу на лошади.

— И чернильный прибор с жокейскими шапочками и подковой. Бронза?

— Бронза.

— Ты молодец, Маша. А отчего ты не на работе?

— У меня отгул. — Маша покраснела, как будто обязана давать ему отчет.