Александр Старостин - Второй круг

Она тихо смеется, нагибается за цветком и обнимает собаку.

Теплая ночь, луна, море, насекомые в свете фонарей.

Росанов проснулся.

Вспомнил Ирженина, стали понятными и его слова, и визиты, и розы в портфеле, и Филиппин.

«Ну старый сводник, — обругал он Филиппыча. — Теперь мне ясен долгий путь! Ясно, как ты участвовал в Машиной судьбе».

Он задумался, решая, насколько Ирженин преуспел.

Он подошел к окну. Было утро, лиловое от снега и фонарей, и красная, полоса отражалась в неровных стеклах. Вот ее окно. «И фата-морганой любимая спит».

До того часа, когда можно вставать, он по-настоящему и не заснул, прокручивая в памяти каждую встречу с Машей — оказывается, есть что вспомнить, — а потом задремал. Все начало дробиться и причудливо и нелепо соединяться. Нимфа со злыми маленькими глазками вдруг превратилась в Машу, и это Маша плыла с веткой черемухи в зубах, и это ее тело белело в прозрачной и темной воде. Маша плыла почему-то «деревенским» стилем — бум-бум, бум-бум! Ведь она прекрасно ходит кролем. Что это с ней? Чего она дурачится? На берег, однако, выходит Нина и начинает позировать ему. Он видит в ее глазах слезы. Если слезы, зачем же тогда позировать? И тут же Люба, загорелая, глянцевитая, в плиссированной юбке крутится на месте, заставляя юбку закручиваться вокруг бедер. Нет, это не Люба. Это Люция Львовна крутит бедрами.

Он окончательно проснулся.

«Надо отдать Нинке ключи, отдам и все объясню. И будет полный порядок».

Было семь часов, когда он двинулся к Маше. Но ее не оказалось дома. Спускаясь в лифте, он написал на стенке кабины: «Я люблю».

А что, если самое незначительное движение ветерка считать событием «историческим»? Может, оттого что солнечный свет как-то по-особенному упал на лицо девушки, повернувшей свое лицо к молодому загорелому путешественнику, и появился Наполеон?

Итак, свободная женщина Люба шла-шла-шла с вечеринки, где занимались перепусканием из пустого в порожнее (все об искусстве, об искусстве) и курением, и вдруг захотела пить. Захотела — и все тут. Она остановилась и осмотрелась. Само собой, нигде не было ни исправных автоматов с шипучкой, ни кваса, ни соков. И тогда она вспомнила, что в трех минутах ходьбы отсюда живет Сеня. У него наверняка найдется «Байкал» или «Буратино». И Люба пошла. Просто попить.

Дверь открыл он сам. Он был в шлафроке, сшитом по дореволюционному журналу мод, и с длиннейшей трубкой. Он словно репетировал роль барина-крепостника для кинофильма. Вот только режиссер сильно промахнулся в выборе типажа. Иногда в разговорах Сеня вскользь намекал на свое графское происхождение и довольно бойко перечислял благородных предков.

— Чего? — спросил он, загораживая проход.

— Зашла.

— Вижу. Зачем?

— Может, ты меня впустишь наконец?

— Надо телефонить, прежде чем вваливаться, — сказал он и, когда она вошла, плотно прикрыл дверь и проверил, защелкнулись ли замки.

— Как вы грубы, ваше сиятельство! Дай водички, будь человеком. Кстати, Росанов чуть со смеху не умер, когда я сказала, что ты граф.

— Кто это такой?

— А-а, был у папы-летчика с Иржениным.

— Помню этого самца. Рассказывай!

— Он сказал, ваше преосвященство, что у вас лакейская внешность и всегда грязные ручонки. Он так и сказал «ручонки». Отсюда он и вывел, что вы не граф, а в лучшем случае лавочник из Винницы. Дай водички-то, пить хочу. Ведь у тебя есть «Байкал».

— Из-под крана попьешь, — буркнул «граф».

— Как ты, твое высокоблагородие, груб. Как сапожник. Нет, сапожнику по части хамства до тебя далеко.

Люба напилась из-под крана и последовала за Сеней в его кабинет. Он сел в кресло и раскурил трубку. За его спиной светилась бронзовая лампа в виде юноши с факелом.

— Раздевайся. Ложись, — сказал он вяло.

— Не груби. Дай отдышаться. Неужели у тебя нет «Байкала»?

— Говори, чего пришла, и проваливай.

Люба обиделась.

— На тебя невозможно обижаться, — сказала она. Уходить ей не хотелось.

— Короче! Я не намерен выслушивать твой бред.

— У тебя есть чего выпить?

— Тебе вредно. У тебя глаза опухают от пьянства.

— Это не твое дело, ваше высочество.

Сеня нехотя поднялся, открыл бар, где у него красовались освещенные и многократно отраженные в зеркальных стенках бутылки, и вытащил вермут за рубль девяносто пять.

— Гад ты, Сеня, — сказала Люба, — типичный гад!

— Если это все, что ты имела сказать, шпарь отсюда, пока трамваи ходят.

— А ты не будешь… его пить?

— Ты ведь знаешь, что я не пью.

— Дай рюмку, ваше сковородие.

— Вон стакан. Помой его.

В кабинете Сени все было старинное, даже телефонный аппарат.

Квартира походила на антикварную лавку после набега кочевников: неисправная старинная мебель, наставленная до самого потолка; пыльные потемневшие картины, повешенные косо; предметы религиозных культов разных времен и народов, старинные книги, заполнившие стеллажи и пространство между клавесином без струи и фисгармонией: фарфор, мелкая пластика, бронза, словом, все без разбора.

— А воды? — сказала Люба.

Сеня достал начатую бутылку «Саян» и поставил перед Любой.

— И поскорее, — сказал он.

— Не гони меня. Может, у меня дело есть.

— У тебя — и дело? — Сеня скривил губы. — Это что-то новое.

— Мне надо отомстить.

— Еще смешнее. Кому?

— Росанову.

— Тому самцу, который чуть не умер со смеху?

— Ему. А что это у тебя за портрет?

— Не отвлекайся. Так, предок. Зачем?

— Надо, Сеня, «отомстить неразумным хазарам. Их села и нивы за буйный набег…». Постой, а какие могли быть у хазаров села и нивы? Ведь они кочевники…

— Это уже другая тема. Пусть этим займутся специалисты. Вернемся к нашим баранкам. Зачем тебе все это? Он вроде бы неплохой малый. Хотя и дурак.

— Сеня, будь человеком. Сделай!

Сеня задумался. Потом сел за стол, вынул из одного ящика карточку и приготовил перо.

— Это все тот же куст, где и Мишкин, и твой муженек, и Ирженин?

— Да…

— Говори. Имя-отчество-фамилия. Все по схеме.

Люба начала диктовать.

— А еще он был в литературной студии, где и ты, — вспомнила она.

— Дальше?

— Однажды он проговорился, что ваша учительница лишила его невинности. Она подпрыгивает при ходьбе?

— Люция?

— Может, и она. Она подпрыгивает?

Сеня захохотал. Смеялся он громко, все его мальчиковое тело сотрясалось, как при езде по ухабам. Он корчился минуты две, прижимая ручонки к животу.

— Тогда его лучше замкнуть и на другой куст, — сказал Сеня, успокаиваясь, — я ведь и его рассказики читал. Я их заворачивал. Недурно, но ничего особенного. Нет никакого открытия.

— Он говорит, что ты — враг рода человеческого, паразит, циник и растлитель. И вообще мешаешь нашему поступательному движению.