Александр Старостин - Второй круг

На следующем клейме Влас покупал жене платье, а Фома опять бутылку. Надпись гласила:

Этот плакат когда-то украшал техкласс, по техники дописывали стихи, дописывали — и все в рифму, в рифму. И Прыгунов, начальник цеха, велел немедленно уничтожить эту «наглядную агитацию». Он заявил, что, глядя на благодетельного Власа, который на каждом клейме покупает жене подарки, можно запить вмертвую.

После первой стопки Росанов, удобно сидя в кресле, сказал:

— У нас в смене дурной климат. Надо что-то делать.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился Петушенко.

— Политика с позиции силы теперь устарела: сейчас все умные. Умными управлять, конечно, труднее, чем дурачками, однако от умных и образованных гораздо больше толку, если уметь с ними жить. И плох и глуп тот начальник, который не дает разворота умным людям, не поддерживает инициативы, не заботится, чтоб его словам верили… Он тем самым душит возможности развития производства и развращает людей.

— Ты это на что намекаешь?

— Ни на что. Я говорю вообще. Нельзя забывать, что каждый человек есть человек, а не винтик. И он изо всех сил будет сопротивляться тому, кто попытается превратить его только в винтик.

— Во-во! Идеи господина Прыгунова о «моральной личности» в авиации. Он допрыгается со своей игрой в демократизм.

— Нет, не допрыгается, — возразил Росанов, — он чувствует время. И все, что тормозит, рано или поздно будет сметено, — я в этом убежден. Вот только времени жалко на мышиную возню с тупоголовыми.

— Кто это тебе наговорил такого? Или где вычитал?

— Сам придумал.

— Са-ам! — Петушенко приказал жестом разбросить остальное. — Ты, дорогой друг, философию на ровном месте не разводи. Я не первый год замужем, знаю, что почем и каковы цены на лук. Забудь всяких Гёте, хреноте и фигли-мигли и слушай теперь сюда.

«Надо бы соврать, что вычитал из какого-нибудь постановления», — подумал Росанов.

— А твой Прыгунов допрыгается, — сказал Петушенко и схватился за живот. Он сморщился и, поспешно приняв ложку хрена, уставился невидящим взглядом на плакат о вреде аборта — со сломанной березкой и толстым мальчишечкой. Он подождал, когда утихнет боль, и взял свой стакан.

— В отпуске ты много думал о всякой чепухе, — сказал Петушенко, — забудь все, и ты станешь хорошим человеком.

Росанов понял, что говорить с шефом бесполезно: у него железная воля и сильный характер.

«Впрочем, — подумал он, — всякий спор — это беседа людей, которые говорят о разном».

«А что, если взять на себя всю работу? Но ведь Лепесток будет мешать. Вот если б его друг и однокашник и в самом деле вынул ему глазки, можно было бы кое-что и сделать».

— Когда у вас отпуск? — спросил Росанов.

— Не скоро. «Тиха украинская ночь».

Свободное время Росанов бегал на стадион, крутился на перекладине, читал, иногда ездил за город побродить по лесу и «сосредоточиться», иногда ходил на художественные выставки и думал, что если быть чем-то занятым, то можно вообще молчать: Маша права. Разговоры только от безделья. Но только и это «очищение» не дело. И он это прекрасно понимал и иногда, глядя на себя, иронически ухмылялся.

Он словно готовил себя к чему-то. Вот только к чему? К схватке с Петушенко и Строговым? Или к медицинской комиссии? (Если, разумеется, схватка за его душу останется за «небесными силами.) Может, он просто делал над собой усилие? Ведь чем больше человек ограничивает свои потребности в еде, болтовне, отдыхе, тем больше в нем «накапливается» человеческого достоинства, тем он свободнее и мужественнее. Но ведь и «усилие» надо делать во имя чего-то, а не просто так.

Он бросил курить (один из шагов к «очищению»), и — для него открылся неведомый, а может, просто забытый мир запахов. За десяток шагов он мог узнать сорт сигарет (если, разумеется, когда-то баловался ими). Иногда он принюхивался к ветру, чувствуя его многослойность и «разноцветность», угадывая причины некоторых запахов. Он стал лучше понимать собак (по крайней мере, ему так казалось). Нечто похожее произошло и с другими органами чувств. Мир стал как бы звучнее, в нем появились как бы новые подробности. Так иногда проснешься зимним утром — все в инее, обозначившем каждую, ранее невидимую паутинку или нитку на проводах. И такая тебя вдруг охватит радость!

Иногда ему казалось, что он как бы растворился и его душа (или что там еще у нас?) заполнила мир как некую форму и проникла в каждую пору листка. В эти моменты его охватывали восторг и тревога. Он начинал чувствовать и чужую боль. Отсюда сами собой вытекали угрызения совести за грехи «текущего года».

«Какая я все-таки свинья по отношению к Нине!» — говорил он, одновременно пытаясь убедить себя, что все грехи его не более чем клеенка, залитая чернилами в детстве. Он пытался убедить себя в том, что жизнь можно начать с нуля, и как бы готовился к этой жизни.

Однажды, подписывая в диспетчерской карты, он увидел в стекле, покрывающем стол, какое-то шевеление. Присмотрелся — в стекле отражались грачи, они уже сбивались в стаи. Он понял, что пришла осень.

Как-то перед ночной сменой он вышел поглядеть на деревья, ставшие из-за желтизны заметными по отдельности на ранее ровной стене леса. Был яркий теплый день. Он услышал за собой частые, нагоняющие его женские шаги и обернулся — это была Люба. Загорелая, белозубая, радостная. Она шла, хвалясь ногами. Она гарцевала, как хорошая лошадь.

— Увидела… в троллейбусе… выскочила… быстро шел… еле догнала…

— Здравия желаю, Люба. Как успехи?

— Прекрасно!

«Она может ногами и руками сказать больше, чем языком», — подумал он.

Она заметила синичку, которая сидела на липе.

— Как хорошо поет! — воскликнула Люба, и ее лицо осветилось радостью.

— По-прежнему у тебя сногсшибательный успех у мужчин?

— По-прежнему.

— Хорошо загорела.

— Я вообще хорошо загораю, — затараторила она, слегка захлебываясь, — у меня получается ровный и гладкий загар. Оч-ч красивый загар. У меня оч-ч хорошая кожа, но я все равно мазалась килом. Знаешь, есть такая серая грязь? Называется кил. Ею мажутся. От нее кожа делается совсем гладкой. И еще я играла в теннис. У меня, знаешь, плиссированная юбка, и она закручивается вокруг бедер, когда поворачиваешься. Это сказал один знакомый поэт. Это он придумал…

— Он?

— Ну да, ведь он поэт. Он настоящий поэт. Он мне показывал членский билет.

— Я уже где-то читал об этом, — сказал он, начиная раздражаться.

— Ну и кожа у меня стала еще лучше.

Она вытянула ногу, приглашая его поглядеть, какой у нее ровный загар и гладкая кожа.