Александр Старостин - Второй круг

Росанов вдруг растерялся.

— Никто.

— Как же ты мог знать? Опохмелишься?

— Нет, нет.

Потом пили чай.

Росанов, обремененный бумагами, вышагивал к автобусной остановке. Он никак не мог объяснить себе, отчего ему так светло.

«Точно, он просветленный. И я узнал, как жить. Ну не узнал, а что-то такое… без слов… Он мне объяснил, как жить. А все мои терзания, и страдания, и «искания» — капризы праздного ума. Ирженин прав. Надо нагрузиться… В мычании Ивана Ильича больше истины, чем в краснобайстве иного «профессионального» чиновника от искусства или морали. Да и вообще, много чего придумано для удобства мелких людишек: мода — для тех, кто не умеет вызвать к себе уважения другим способом, этика — для бессовестных, религия и всякие ритуалы — для неверующих… Ивану Ильичу совсем ничего не нужно. Он уже обладает всем… А если отбросить все и слушать только мычание? Или открываешь книгу, а там: «Му-му-му»… на триста страниц?

Он подошел к телефону-автомату, набрал Юрин номер и стал слушать гудки.

«Что я делаю! — ужаснулся он. — Звонок на тот свет».

Трубку подняли, и женский немолодой бодрый голос сказал:

— Слушаю вас!

— Мне хотелось бы узнать, когда это… произошло…

— Что?

— Ну, какого числа?

— Вы о чем?

— Ну, Юра, где… На каком он…

— Я вас не совсем понимаю.

— Я — товарищ Юры… Меня не было в Москве… И вот… ужасно!

— Поговорите с ним сами. Я его сейчас позову.

И Росанов услышал Юрин голос.

— Здорово! Кто это?

— Ты… откуда? — спросил Росанов, не понимая, как была установлена связь с миром, где нет воздыханий, по жизнь вечная.

— Как откуда? Из дома. Ну а ты как?

— Нормально.

— Я тоже нормально. Тебе Петька передал винчестер?

— Д-да. А кто он такой — Петька-то?

— Геолог. Мы с ним познакомились на юге.

— Передал. Спасибо.

— Это к твоему дню рождения. Стреляй на здоровье.

— Но у меня зимой.

— Да? Очень жаль. Тогда зимой ничего не получишь.

— Договорились.

— Ну а я выкарабкался. Уже лежал, можно сказать, в подвале — там желтый особнячок — с номером на пятке, написанным чернильным карандашом.

— Поделишься опытом, как выкручиваться?

— Попробую.

— Зачем же ты отдал винчестер?

— Он мне больше не понадобится. Я больше не буду стрелять.

— Да, да, наши меньшие братья, — буркнул Росанов, — как же ты выкручивался?

— Смешно сказать. Я стал составлять проект реорганизации Базы. Увлекся и обо всем забыл…

Росанов наконец понял, как надо жить. Само собой, он не мог оставить человечество своими заботами и не поделиться с ним пониманием и «обретенным светом». И он сел за очерк. Его охватил необыкновенный прилив сил, именуемый, кажется, вдохновением. Он выплеснул на бумагу все, что накопилось в душе. Потом перечитал написанное и ахнул — «тараканы»! «Черт знает что! — выругался он. — При чем здесь тараканы? Я ведь хотел о другом».

И, потеряв надежду на контакт с человечеством, — виноваты слова! — он произнес страстную «тараканью» речь:

— «Дорогие тараканы и тараканши, таракашки и тараканчики! Тараканствуя вверх и вниз по благоухающей, в сквозняках мусоропроводов Тараканий, невозможно не утараканить, что некоторые члены тараканитета до такой степени затараканились, что протараканили главное — таракана разного пола и возраста, с чрезвычайной быстротой выбежавшего из футляра, тогда как телефон совсем не тараканил в субботу, и невозможно было поэтому дотараканиться в зеленые кущи из-за тараканствующего ниже среднего роста таракана из Белуджистана…»

Братцы, — сказал он, — да ведь пример такой словесной игры был, кажется, в учебнике грамматики… А-а, ладно!

Росанов прогуливался по городу. Были сумерки. Он думал о словах. «В начале было слово…» Огни реклам гнали слова, слова, слова. Слова вместе с проходящими мимо людьми разного пола и возраста краснели, синели, зеленели и снова краснели. Попробуй не последуй их настойчивым призывам! «ГДР — станки — инструменты — прессы — высокая точность — качество!» «Венгрия — Чепель — широкий ассортимент — высокое качество — литье — трубы — полуфабрикаты из цветных металлов — станки»… Слова отражались в окнах и, наверное, наполняли комнаты разноцветным туманом. Воображение рисовало разноцветного человечка, который живет на этой улице. И вот человечек, поверив наконец словам, решает…

А на высоте еще сиял день, и тонкие облака были по-дневному ярки. Шел самолет, раздвигая синеву, как светлая раскаленная игла, и оставлял за собой розовый (фу, как это красиво!) след. Росанов замедлил шаги. Отчего бы не остановиться и не поглазеть на самолет, если ты в отпуске?

Розовый вспененный след набух и начал темнеть.

«Подлец ты, Мишкин, из-за тебя я не попал в Школу высшей летной подготовки», — подумал он и увидел Машу. Она возвращалась с корта, загорелая, раскрасневшаяся, невесомая. («Как Артемида», — почему-то подумал он.)

— Ты уж, Маша, извиняй меня, — сказал он с дурашливой улыбкой, — не пойму, что тогда на меня нашло.

— Сама виновата. Нельзя слушать советы умных женщин…

— Ты о чем?

— Так.

Она увидела в небе след и спросила:

— Отчего так получается?

— От грязи. В выхлопе двигателей — грязь, вокруг которой образуется туман… конденсация, коагуляция, ха-ла-баляция, — промямлил он нехотя.

— А снизу красиво.

— Ты, Маша, хорошая девочка, — сказал он, — весьма-с!

Он «по-офицерски» щелкнул каблуками.

— А ты все паясничаешь.

— Я в отпуске. Был на юге.

Лицо Маши приняло сердитое выражение.

— Не надоело?

— Паясничать-то? Надоело, а несет. Да и что такое слова? Хочешь, я тебе расскажу про тараканов? Или про разноцветного человека? Он живет вот в этом доме. И вообще все люди разноцветные. Они меняют цвета в зависимости от той бессмыслицы, которая…

— Словом можно убить и можно спасти.

— Ну да!

— Я где-то читала, что слова человека, который никогда не лжет, приобретают магическую силу. И если потом он что-то скажет, пусть нечаянно, пусть в бреду, — все сбудется.

Росанов подумал об Иване Ильиче и о «воскресении» Юры.

Маша продолжала:

— А ты разве не замечал, что с каждым высказанным словом мы что-то теряем? А когда скажешь что-то сокровенное, наступает опустошение.

— Ты, Машурик, не только хорошая девочка, но и философ.

— Это моя беда. А молодые мужчины, говорят, любят только стерв. — Потупившись, она добавила: — Я где-то читала, что любовь излечивает от кокетства.

— Точно!

— А еще я читала, что на Востоке многие мудрецы устраивали себе дни молчания. Например, Махатма Ганди молчал по понедельникам.

— Сегодня не понедельник?

— Иногда мне кажется, что ты дурак, который делает все во вред себе. Ты занимаешься самоуничтожением.