Александр Старостин - Второй круг

«Во время войны обнаружили с воздуха группу людей на льдине. Командир гидроплана — Филиппин, бортмеханик — Нерин…» (Далее идет рассказ об уже известном нам событии.)

«Нужен был уголь Шпицбергена для судов Севморпути. По некоторым сведениям, немцы, покидая архипелаг, заминировали шахты и фьорды. Летели ночью — ноябрь — в сутки только полтора часа светлых сумерек. Сели в Айс-Фиорде в темноте, так как из-за встречного ветра не попали на место вовремя. Специалисты, которые были на борту, определили, что шахты вопреки слухам не заминированы и их можно использовать для добычи угля. Всякому, наверное, ясно, что такое посадка во фьорд ночью, особенно когда каждую секунду ждешь встречи с миной».

— И то, что он не выпил тогда, помнят до сих пор, — все другое забыли, — пробормотал Росанов, — а что же мне тогда делать? Ведь я столько дров наломал. И ничего не сделал хорошего. И все по глупости, по распущенности… Вот возьму и напишу про Ивана Ильича.

— Это будет дело, — согласился Ирженин, — а то все языком мелешь.

Он набрал номер.

— Иван Ильич? Здравия желаю! Да, я. Все в порядке. Ничего не случилось. К вам зайдет известный журналист Росанов… Не слышали? Это ничего, что не слышали. Еще услышите. Дайте ему интервью. Как «зачем»? Надо, сами понимаете! Не понимаете? Молодежь надо воспитывать, молодежь! Совсем с жиру перебесились, балбесы. Им примеры нужны, маяки, так сказать… Нет, не спорьте! Вы — маяк. Нет-нет, вы и есть самый настоящий маяк. Нет, я трезвый. Ни в одном глазу. Повод? — Ирженин вздохнул: — Есть повод. Есть. К сожалению, есть. Завтра он к вам зайдет. Завтра будет. И не спорьте! Днем? Хорошо, днем.

Росанов пришел в себя и кинулся вырывать трубку.

— Да, да! Кланяйтесь Анне Сильвестровне, — добавил Ирженин.

Наконец трубка вернулась на место.

— Ты сдурел! — рассердился Росанов, трезвея.

— Вот и побеседуешь с просветленным. Может, и напишешь что-нибудь. Да он, Иван-то Ильич, и сам что-то пишет. Тоже писатель. У него крайне оригинальный стиль. Вот если он тебе объясняет работу автоматики топливной системы, а ты и без него не знаешь ее досконально, то ничего не поймешь. Вообще никто не понимает, что он говорит. И пишет он, точно как говорит.

— Так он и в самом деле боролся в цирке?

— Боролся. А однажды стал нам читать свой опус — ну мы и полегли. Он великий юморист.

— Я пойду к нему, — сказал Росанов.

— Эх, Юра, Юра! — вздохнул Ирженин, видя, что разговор уходит в сторону.

— А помнишь, как мы к двери прибили утиную лапку и кидали в нее ножом? — напомнил Росанов. — И у Юры это выходило лучше всех.

Возвращаясь домой, он думал о винчестере.

— Я не стою, не стою, чтоб он мне… Ну, этот винчестер…

Он обнаружил себя в Волковом переулке, где прошлым летом снимали квартиру «для самостоятельности». И вдруг увидел одну майку, или, точнее, грязную тряпку, которая зацепилась за сук на уровне четвертого этажа.

«Кто следующий?» — спросил себя Росанов.

В этот день он о Любе даже не вспомнил: дьявол свое дело сделал.

Если б мы спросили Росанова, зачем он едет к Ивану Ильичу, то вряд ли получили ответ. Он успел о стольком передумать, рассмотреть столько различных сторон и последствий своего шага, столько посмеяться над собой и, наконец окончательно запутавшись в различных «за» и «против», махнуть на все рукой.

Итак, он ехал. Он понимал, что поездка бессмысленна. Он понимал, что, выдав себя за известного журналиста, обязательно окажется в дурацком положении. И еще понимал, и это уже наверняка, что если сейчас не поедет, то после не простит себе этого «малодушия». А почему не простит? Вот это уже непонятно. Говоря коротко, много в его голове роилось мыслей.

Он протиснулся в автобусе к заднему, забросанному грязью стеклу и стал глядеть на оставляемую дорогу, обсаженную деревьями.

Он улыбнулся, представив, как Иван Ильич в ответ на его «мировоззренческие» вопросы зарычит и замашет своими кувалдами.

За автобусом шел высокий фургон. По его радиатору бежали вверх солнечные блики, в передних, расположенных под углом стеклах, отражаясь, разбегались в стороны деревья. Фургон догнал на остановке автобус, сверкнул бампером и проскочил вперед. Росанов заметил шофера — зеленоватую тень с реальными, освещенными солнцем кистями рук на баранке. Он подумал о том, что успел рассмотреть даже ногти больших пальцев этих рук.

«Глаз у меня как у зверя, — отметил он не без некоторого самодовольства, — только зачем все это?»

Вошел мужчина. Все его лицо занимала борода, из которой торчал маленький, розовый, ненастоящий нос. Впрочем, имелись еще и глаза под широкими, похожими на усы бровями. Глаза долго и насмешливо глядели на Росанова, и губы под усами насмешливо кривились.

«У него был тонкий и насмешливый ум и проницательность человека, познавшего жизнь во всех ее проявлениях», — «процитировал» Росанов, и ему уже не было обидно, что на него глядят так умно и насмешливо. Он сам скривил губы.

В автобус зашел малый с геройским, как у многих неопытных и избалованных людей, лицом, и Росанов «прочитал» о нем следующее:

«У него была железная воля и силы для преодоления встречающихся на его тернистом пути препятствий».

Вошла девушка с неопределенным, словно размытым, лицом.

«У нее была нежная душа и сердце, раскрытое для истинной любви».

Два парня стояли рядом, и один из них, положив руку на плечо другого, болтал с девушкой.

«Их связывала крепкая мужская дружба, проверенная в суровом горниле жизни».

Такое занятие — придумывание «цитат» — показалось ему забавным, и он сделался насмешливым и язвительным, и, может, кто-нибудь, глядя на него, тоже стал сыпать подобными из ненаписанного «цитатами». Но, думая о том, что кто-то, глядя на него, тоже станет «язвительным», он попросту отвлекал себя от раздражения: его злили все без исключения. И в первую очередь он злился на самого себя.

И тут в автобус зашел немолодой спокойный человек — ровесник Ивана Ильича и отца. И мысли Росанова приобрели совсем другое направление. Он подумал, что люди «одной эпохи» чем-то неуловимо похожи друг на друга. Он вспомнил молодых в тридцатые годы людей, потом стал думать о фильмах военного времени.

«У них, у моих отцов, были и другие лица, и другое телосложение… Мы будем, за малым исключением, пожалуй, поспортивнее, поначитаннее, посамовлюбленнее, поироничнее, поболезненнее и послюнтявистее», — подумал он.

«А правда, — он стал рассуждать о кино военного времени, — запрятана глубоко в зрачках, в необязательных движениях, в плохой игре, иногда в ошибках режиссера и оператора и неправде сценариста. Тогда, в войну, не было этих раскованных, ироничных, «понимающих» мужчин, каковыми представляют нам их нынешние артисты, мои ровесники».