Александр Старостин - Второй круг

— Ты уже выпил?

— Ту э грэйт икстент, то есть в значительной степени… А впрочем, уже и не помню…

— Почему же я ничего не знал? — Ирженин вытащил винчестер. — Странно, — пробормотал он, — с какой стати?

— Да ведь и я ничего не знал. Меня ведь не было в Москве.

Ирженин полез в холодильник и («сдержанно, по-мужски, умело скрывая боль», — съехидничал Росанов) вытащил бутылку водки.

К обеду друзья были уже хороши.

Росанов рыдал, как дитя. Ирженин («мужественно и незаметно, — ехидничал даже в таком «разобранном» виде Росанов, — смахивал «крутую мужскую слезу»).

— Кто бы мог подумать? — бормотал Ирженин.

— Да нет. Он уже давно порвал связи со всем живущим. Он был в ауте. Но что мы могли? Здоровье ведь ему не принесешь. А помнишь, как на той квартире, в Волковом переулке, напротив зоопарка? Это было совсем-совсем недавно.

— Эх, Юра, Юра!

— А помнишь, мы, значит, танцевали. Ну, там были эти, ну, Оля, Поленька… Мы танцевали босиком, и на полу валялись вишневые косточки. Это было так недавно!

— Ага, вишневые, — кивнул Ирженин.

Росанов помимо воли стал думать об освещенных раскрытых окнах, летнем вечере, деревьях. Звучала странная песенка (где достал эту пластинку Юра?), в которой говорилось, что за Моцарта музыку писала его старшая сестра, — очень веселая танцевальная песенка, с легкой пародией на самого Моцарта… Впрочем, дурацкая песенка… Ну да. Там в конце было так: там-та-там! С оттяжкой. Под Моцарта. Ну да, клавесин еще там, и поет будто бы сама сестра Моцарта. Вообще она хулиганит и намекает, что ее братец несерьезный малый. А внизу были слышны шаги и разговоры прохожих, и казалось, что ты в незнакомом южном городе вроде созданного Александром Грином, где улицы заполнены беззаботным народом. Ну фонтаны, фонари в листве, случайные встречи, карнавалы, магнолии, кипарисы.

Еще он стал думать об одиноком молодом прохожем, который видит на занавесках тени танцующих и слышит: «Там-та-там!» И думает о том, что наверху, за занавеской, молодые счастливые люди и прекрасные молодые женщины. Разумеется, прохожий не мог думать о том, что один из этих танцующих уже обречен и его ждут восемь жлобов на автобусной остановке в городе Энске. Да, а песенка была на немецком, и это Юра перевел слова, потому что знал четыре языка, в том числе и немецкий.

Росанов, подпершись рукой, глядел в стакан.

— А помнишь, как упала твоя майка с балкона и повисла на дереве внизу? — спросил он, поднимая голову.

— Ну да. А потом и ты и Юра выбросили свои майки из солидарности. И мы решили, что не уйдем до тех пор, пока майки не упадут на землю. А они крепко зацепились, — сказал Ирженин.

— Да, да, а через дорогу — зоопарк. И это было ужасно. Бедные звери! Они рычали и, наверное, как-то по-своему плакали в своих клетках. И звуки эти, и стоны этих узников, посаженных пожизненно ни за что ни про что, которых мы будто бы защищаем… «Охрана природы — всенародное дело»… Ужасно! Эти их стоны и слезы подогревали в нас радость бытия, делали наши веселия более изощренными… А куда им бежать, бедным животным? Вокруг дымный город, пыль, огненная реклама, милиция, автомобили… Бедные, бедные!

Росанов налил себе и Ирженину и пригорюнился, жалея зверей.

— А потом, — продолжал он печально, — листья желтели, и майки желтели, а все не падали. А потом какая-то майка упала, и каждый из нас был уверен, что это не его майка.

— Это Юрина упала, — сказал Ирженин.

— Да, Юрина. Надо сейчас съездить в Волков переулок и поглядеть, висят ли те две майки. Давай поедем!

— Ты что! Уже… одиннадцать месяцев прошло. Конечно, упали.

— Да, да, — согласился Росанов. — Он даже в таком положении придумывал способ избавить человечество от страха смерти. Он знал, что умирает, и думал о других. Он выдумывал какую-то идею восторженного, экстатического ощущения экологического единства со всем сущим. Восторг единства. Он выдумывал способ забыть о своем теле. Ведь можно, наверное, найти такой способ. Есть же люди, которые не думают о своем теле. Ну, например, Иван Ильич Нерин…

— Иногда и он думает о своем теле, — возразил Ирженин.

Росанов продолжал, не обращая внимания на эту реплику:

— Человек, который не думает о теле, не боится смерти. И по-настоящему свободен. Ну-ка возьми его чем-нибудь! Купи! Испугай! Нет! И не тот свободен, кто выделывает все, что ему в голову взбредет. — Росанов подумал о Любе. — Такие люди не свободны. Они во власти сумасшедшего зверька, который поселился в их голове и швыряет лапками… И получается не свобода, а пляска святого Витта… И вот мы, — он огляделся, — накапливаем вещи, предаемся удовольствиям — «Там-та-там!». И все это усиливает страх смерти. Ведь так неохота расставаться с любимыми вещами и удовольствиями. И вот человек оказывается в цепях. Жалкий раб! И вот Юра…

— Эх, Юра, Юра! — как-то поспешно поддакнул Ирженин.

— И вот Иван Ильич не думает о теле. И Филиппыч — тоже.

— Они здоровы, потому и не думают. А Иван Ильич так здоров, что я ничего подобного и не встречал. Он и в шестьдесят проходит без обмана любую летную комиссию. А ведь и из молодых эту комиссию пройдут единицы.

— Оттого-то он и здоров, что не думает о себе. Оттого-то он и не подвержен случайностям. Вот он ни за что не попадет под машину, на его голову никогда камень не свалится. Или сосулька.

— Есть и на его совести… лишнее.

— Врешь!

Ирженин отвлекся на рассказ:

— В Тикси, значит, задуло. Там дует сам знаешь как. Экипаж зашел в самолет. Открыли банки с тушенкой, нарезали хлеба, спирт разбросили по кружкам, подняли. И тут заходит сам командир подразделения. И Иван Ильич заверещал: «Я не пью, я не пью!» Командир сказал: «Я понимаю, что погоды нет и улучшение наступит не скоро. Но все равно поаккуратнее, товарищи! Повнимательнее там!» И вышел. Иван Ильич — за кружку. А командир экипажа выхватил эту кружку и выплеснул на пол. «Ты ж не пьешь», — сказал он. Разве так поступают просветленные? Нет, так просветленные товарищи не поступают. Так даже простые люди не должны поступать. Когда сделаешь не то, обязательно происходит что-то.

— Уж не ты ли был этим несгибаемым командиром? — спросил Росанов.

— Нет. Это было в начале сорок первого, перед войной.

— А теперь осуждаешь человека. Тогда тебе был годик.

Несмотря на некоторую неуместность, мы приведем здесь несколько очень коротких записей об Иване Ильиче из дневника Росанова, чтоб не заставлять Ирженина и Росанова говорить языком старинных пьес, где два героя сообщают друг другу для сведения публики то, что им самим хорошо известно.

«В тридцатые годы он был парашютистом-инструктором. В то время одно это требовало известного мужества. Как-то некая девушка-парашютистка — ей что-то ступило в голову — отстегнула карабин и прыгнула. Само собой ясно, ничто не помешало бы ей лететь до земли со скоростью свободно падающего тела. Иван Ильич — тогда ему было лет двадцать пять — прыгнул за ней, поймал ее в воздухе и притянул к себе. Но кольцо надо выдергивать правой рукой, так как оно справа. Иван Ильич переложил вышеупомянутую осоавиахимовку в левую руку, прижал к себе и правой выдернул кольцо. Так в обнимку с комсомолкой-осоавиахимовкой он и приземлился. Следует только сказать, что площадь купола запасного парашюта много меньше площади основного и не рассчитана на вес двух человек, один из которых уже тогда имел сто килограммов. А раскрыть парашют комсомолки он попросту не успел бы — земля-матушка, вот она».