Александр Старостин - Второй круг

Он вспомнил, как однажды она сидела с сигаретой, а он положил ей руку на колено. Она ткнула его в руку сигаретой и сказала с самым искренним участием в голосе:

— Ведь тебе так неудобно сидеть.

«Ну а какого черта я не принимал руку и отвечал кротко: «Очень даже удобно. Не волнуйся, милая»? Идиотское состязание!»

«К черту ее! К черту!» — говорил он, прекрасно понимая, что ум в любовных делах — средство совсем ненадежное.

«Да какая это, к свиньям, любовь? Это никакая не любовь, а самая настоящая ненависть. Ну а если это и любовь, то она обречена».

Вернулся домой ночью.

До выхода на службу оставалось три дня.

Спал он плохо, но проснулся рано.

«Сегодня четверг», — подумал он, и поехал на другой конец Москвы, и отыскал ЖЭК, куда следовало бы явиться Любе. Разумеется, ее не было.

Вернувшись ни с чем домой, он вытащил записную книжку («написать, чтоб отвертеться»), но тут же засомневался в силе слова.

«Я бы дьявола вызвал, если б мог, — подумал он. — Где она теперь ветрится, чертовка?»

Он заговорил вслух:

— Вуду писать все, что ступит в голову.

Вольное коловращение мыслей и картинок, кое-как перенесенное на упрощающую их бумагу, должно было, по его мнению, выстроиться в какой-то порядок и помочь ему разобраться в себе.

«Помочь не заблудиться в трех соснах», — добавил он, вспомнив Ирженина.

«Что есть грех? — писал он. — Что есть праведная жизнь? «Дней скользящих самою святостью не остановишь». И отойдет он в мир, где нет воздыханий… Где же просчитался Юра? Ведь все в его расчетах было правильно. Мастер спорта, четыре иностранных языка без учителя, без общества знающих язык, авиаинститут с отличием, успехи на службе — и восемь тупых жлобов. Пусть они хамили, пусть бы унижали толпу. Чего их учить? Они — ученые. Пора бы привыкнуть к хамству».

Он запел:

Исполнив песню, он снова взялся за перо.

«Любка! Где ты, чертовка? Ты — некое природное явление. Ты безжалостна, даже коварна, прекрасна и беззащитна. И нет у тебя специальной цели ни убивать, ни очаровывать, ни защищаться. Мы, твои «друзья», любим тебя и уничтожаем, уничтожаясь. «Охрана природы — всенародное дело! Любите и охраняйте природу!» А Маша… Зачем я ей нахамил? За что? За что? За то, что сам баба? За то, что она девушка не по нашим соплям?»

Он отыскал Машино окно и, глядя на него, запел:

«Сидим на берегу с отцом, мне девять лет, ему на тридцать больше… Сосны, стволы красные, сверкает жестяной листвой осина, гудят насекомые, летают бабочки, поют птицы, по воде бежит солнечная рябь, мелькает огненными крестиками. Мы в трусах. Мы загораем. Наши брюки вывернуты наизнанку — мы бьем вшей. Мы, значит, загораем. А Люция Львовна? Отчего она не загорает? Ее тело видно даже в темноте. Она, ведьма, натирается фосфором. А как там было прекрасно! Река, птицы, весна, заброшенный, облупившийся барский дом с колоннами. И мы, все командированные, мужчины и женщины, и я, девятилетний, в танцевальном когда-то зале, облезлом, гулком, с ложными колоннами и лепными потолками, на раскладушках. Запущенный парк, какое-то сельскохозяйственное училище и студентки — крепенькие, толстозадые, румяные, а мужчины все мелкие. Да и не было их, мужчин, в то послевоенное время. А по танцевальной зале бегали наглые крысы. Я очень боялся, что крыса может укусить меня, спящего. Я боялся, проснувшись, увидеть над собой остроносую, с умными злыми глазками, стоящую на моей щеке передними холодными лапками, заглядывающую мне в лицо. И я плохо спал, были лунные ночи… На берегу слышался женский смех. Я вышел из-за кустов и увидел… «А рельсы-то, как водится, у горизонта сходятся. Ах, где ж мои прошедшие года?» (Песня, начало фразы превратилось в пословицу.)… Ад — это расплата, похмелье. А наши инстинкты — это дьявол. Это дьявол насыпал нам, в наши чресла, раскаленных углей, и мы носимся с квадратными глазами и все врем, врем, голосом играем, рядимся в какие-то одежды, кокетничаем, совершаем подвиги, занимаемся искусством… «Как взор его был быстр и нежен, стыдлив и дерзок, а порой блистал послушною слезой» (цитата)… На берегу были три студентки. Одну из них я хорошо помнил — крепенькая, грубая, глазки маленькие и злые.

Она, переполненная силами, ненавидела меня за то, что мне девять лет… Впрочем, на меня не обращали внимания. Они толкались, смеялись, а потом «моя» сказала:

— А поплыли, девчонки, за черемухой!

И стала раздеваться — стащила через голову платье, торопливо расстегнула бюстгальтер, освобождая грудь, которая в нем вовсе не нуждалась, потом сбросила фиолетовые трико с резинками, оставившими след на ее тяжелых «лядвиях». И я почувствовал, что теряю сознание. Я понимал, что надо уйти, но не мог шевельнуться. Три грации, краснощекие, незагорелые, с визгом влетели в воду и поплыли — все одинаково деревенски-бабьим стилем, подгребая под себя одновременно обеими руками и при одном гребке ударяя по очереди ногами. Плыли они так: бум-бум по воде ногами, бум-бум, подбрасывая свои белеющие к воде крепенькие спины и то, что ниже спины. О-о, до чего же у «моей» грубое лицо! В сорок лет она будет похожа на мужчину. Я испытывал ужас. Это Челлини, изображая лицо Горгоны, сделал его прекрасным, потому что самое страшное — это красота. Я боялся даже подумать о том чуде, которое произошло с этими тремя дурно одетыми, грубоватыми девчонками. Мне же они казались очень взрослыми. То есть какими-то «законченными».

Они выбрались на противоположный берег. Я превратился в камень от одного взгляда на свою знакомую Горгону и ее подруг. Потом они поплыли назад, держа букеты в зубах. Я на ватных ногах пошел прочь, а потом забрался в кусты, и со мной сделалась истерика. Так я был проклят. О, если бы была жива моя мать! Я и потом встречал «свою», и меня всякий раз охватывал ужас, как будто я видел оборотня, который только прикидывается грубоватой, некрасивой студенткой сельскохозяйственного училища. О, если б была жива моя мать! Я и потом видел эти крестьянские тела в прозрачной зеленоватой воде, слышал «бум-бум» по воде и визг.

Я играл с ними и заставлял своих недоступных (мне) граций плавать с букетами в зубах, вылезать из воды, танцевать, жечь костры, бегать с факелами. Я помещал их в сумрак и заставлял сверкать молнии, чтоб видеть их зеленоватые тела, принимающие самые немыслимые позы. И еще я не мог не видеть глаз «своей»… Люция Львовна, Люба и ты с маленькими злыми глазками! Я ненавижу всех вас! Одна и та же сила — инстинкт продолжения рода и самая возвышенная любовь. А как близко они лежат. И вот вам ад, а вот вам рай, дорогие товарищи! А ведь все зависит от нас самих. Только от нас. «А я все гляжу, взгляд не отвожу — та-та-там!» А что же мне делать с Любой? А что останется от телесных удовольствий через столько-то лет? А что я буду думать о них, лежа на больничной койке, когда курносая уже глядит в глаза? «Я вас люблю, люблю безмерно. Без вас не мыслю дня прожить. Я подвиг силы беспримерный готов сейчас для вас свершить» (ария из оперы). Любка, ты — мерзавка! И все вы! Дайте мне пулемет! Пулемет дайте! Ну, теперь держитесь! Та-та-та-та-та-та-та! «Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом вился на краю пропасти. Все в один голос вскрикнули». «Я в саду брожу-брожу, на цветы гляжу-гляжу, но нигде-нигде в цветах я милой не найду, я милой не найду в своем саду». Тогда, тыщу лет назад, когда мне было девять лет, пели эту песню… И вообще жизнь мелких людей состоит из сомнительных удовольствий и маленьких неудобств. Что же мне делать, дорогие товарищи? Ладно, пусть после нас останутся хоть дети. Может, им больше повезет? «Ничего не понимая в началах и концах, я старался думать о начале, когда мои голубоглазые предки («Славяне были высоки ростом, статны, голубоглазы, крепки телом, легко сносили стужу и зной… Они хорошо плавали и могли долго держаться под водою. Для этого они брали в рот выдолбленный тростник и плавали под водой так, чтобы конец тростника выходил выше воды: так и дышали»)… мои голубоглазые предки выползали из нагретого солнцем ила. Они шлепали своими четырьмя лапами по илу, оставляя пятипалые, когтистые оттиски по обеим сторонам бороздки, прочерченной хвостом… А потом эволюции, эволюций, закон джунглей, отбор, потом князь Новгород-Северский Игорь Святославович… И пошел он, значит, в степи Половецкие. «О, русская земля, уже ты за шеломянем еси!» И моему предку, который участвовал в этом походе, проломили голову. А может, и на Куликовом поле восемь врагов отбили ему почки. Они стояли молча в ряд — их было восемь, а он один. Ну что тут делать? Только на «ура». И вот тысячелетия, тысячелетия. И все ради меня. Я — итог! Неужели? И вот вам результат — двенадцать поросят. Стоило ли так стараться? Чепуха какая-то. «О русская земля, пропитанная на версты вглубь кровью, своей и чужой! Уже ты за шеломянем еси!»