Александр Старостин - Второй круг

Он поглядывал на пожилого человека — тот улыбнулся на редкость простодушной улыбкой. Такие улыбки бывают у очень смелых людей.

Иван Ильич сам открыл дверь.

— Прошу сюда, — пробасил он, — только прошу… это… — он задумался, вспоминая слово, — извинить… Переезжаем…

Иван Ильич — рядом с ним даже Росанов гляделся как-то незаконченно — отошел в сторону и показал рукой, куда идти.

Росанов вдруг почувствовал себя легко, словно был знаком с хозяином дома сто лет: стерлись возрастные границы, прорвался матовый экран, и ярко засветилась радость в чистом виде. Он заулыбался. Иван Ильич положил руку на его плечо, подталкивая в дверь.

— Так у вас двухкомнатная квартира? — спросил Росанов.

— Да. И мы увязываем. — Иван Ильич показал на разбросанные вещи.

— Вас двое?

— Да, я и…

— И вы получаете трехкомнатную?

— Нет. Мы… комнату… в коммунальной…

— Зачем?

— Сюда старший сын… У него… эта, — Иван Ильич показал на свою жену, которая вошла в комнату и остановилась в ожидании, когда он выпутается из слов, и ее лицо слегка поводило от желания помочь, — жена… и этот… — он показал на рыжего щенка, который мирно спал на подстилке, — ребенок…

— И сын не против?

Иван Ильич улыбнулся:

— Чего ж ему быть?.. Здесь под окном река и… парк. А там окно на Кутузовский… Дым, шум…

— А на пенсию не хотите?

— Лётная пенсия у меня давно… Работаю и ее получаю не полностью.

— Тяжело, наверное, на эксплуатации?

— Нет, ничего… Да и кто я без нее? Без авиации то есть? Никто. Простите, не познакомил: товарищ журналист — Анна Сильвестровна…

— Простите. У нас тут сейчас такое творится, — зачастила Анна Сильвестровна, — даже сесть негде. Чаю хотите? Или чего-нибудь поосновательнее. У меня есть карась. Как?

Ее лицо застыло в ожидании ответа.

— Стакан чаю, если нетрудно.

Жена Ивана Ильича выглядела много старше его, хотя явно была много младше. И в ней Росанов почувствовал то неуловимое, неподдельное, чего не «сыграешь» в кино, — другое время. Он вспомнил фотографии женщин, которые красили губы «сердечком», выщипывали брови, ходили в нелепых шляпках (впрочем, и над нынешними шляпками через двадцать лет будут смеяться). Но девушки и тогда были не хуже нынешних. И их любили, наверное, не меньше.

Иван Ильич выдвинул из-под стола картонную коробку и достал из нее пачку исписанной бумаги.

— Вы чего-то хотите написать, — сказал он, — я… уже… берите. Используйте. Ошибки поправьте — и под своим именем. Все уже написано…

Росанов несколько смутился.

— Это как я ездил в Энск, — пояснил Иван Ильич, держа исписанные листки на ладони, делая вид, будто они чего-то весят.

— Когда вы ездили в Энск?

— Весной. Самолет надо было принять после ремонта. Кляузная работа. Надо было облетать матчасть после ремонта. Сам понимаешь, что это такое. Облетали, все в порядке, а я обнаружил некоторые… эти… ну, недоработочки. Записываю в бортовой журнал, предлагаю устранить. А они не хотят. Говорят: «Не туда зарулили. Нам далеко ходить».. Что же это такое, спрашиваю я тебя? Ведь мы зарулили на то место, которое нам указали. Почему не согласовали? Вот какие дела. И заводские как будто не виноваты, и аэропорт не виноват. А мы, значит, страдай. На каком это основании, спрашиваю я тебя? Почему не согласовали? Вот о чем надо писать. И немедленно.

Иван Ильич стал заводиться. Теперь его голос звучал на полную громкость.

— Ваня, потише, — попросила жена.

— А что потише? Что же они, ёж иху двадцать! Почему самолет перегнали в аэропорт? Почему? Они же сами должны были устранить!

Лицо Ивана Ильича дышало самым искренним гневом, как будто виновники того, что самолет с заводского аэродрома перегнали в аэропорт, находились здесь. Прежде чем попять необязательность своего выступления, он высказал все, что думает по поводу заводских товарищей.

— Неужели вам не о чем больше писать? — удивился Росанов. — Ведь у вас биография.

Иван Ильич не понял, что от него хотят. Росанов решил прийти на помощь.

— Может, у вас есть фотографии? Ну, как вы покоряли Север и все такое?

— Его покоришь… Перед стихией мы и сейчас пасуем. А чего их смотреть-то? Дело… ну, прошлое. И забыть надо, а вот как самолет после ремонта и облета не довели до ума… Об этом надо. К штыку надо приравнять это… ну… перо, и чтоб этого больше не повторялось.

— Покажите все-таки, — попросил Росанов, предполагая, что с фотографий легче начать разговор.

Иван Ильич вытащил из картонной коробки несколько черных пакетов и, когда показывал фотографии, кратко и нехотя бросал:

— Это в Айс-Фиорде… Это в Антарктиде… Это пересекали экватор, меня нарядили Нептуном — борода из мочала… Мы на Каталине — летающая лодка… Их мы сняли со льдины — их лодку утопили. Это отец…

— Ого! Весь бант!

— Да, четыре креста и четыре медали. Как был голод, отец сменял их на хлеб… Это мы в Тикси… Да и неважно все это! Давай я лучше прочитаю про завод.

— А сколько у вас орденов?

Иван Ильич задумался.

— Семь. Нет, восемь… А вот на этой фотке мы у вертолета… Это на Севере… Вот наш командир — тот, что в трусах… Во какой худенький был — одни мослы, а теперь жирнущий, как мамонт… У него и кличка Мамонт. Хороший был летчик, а теперь средний начальник.

— Может, расскажете про себя?

— А чего рассказывать? Нечего мне рассказывать. Ей-богу, нечего.

— А если по порядку?

— Может, про завод? — Иван Ильич поглядел на Росанова с мольбой.

— Дойдем и до завода.

— Ну ладно. Приехал из деревни в город. Подрабатывал где мог. Всякой чепухой занимался. В деревне-то голод. Потом поступил в ФЗУ и тоже подрабатывал где мог — надо было помогать… братья, сестры и мать… Потом в школу авиатехников по мобилизации. Потом НИИ ВВС. Маленько падали и гробились. Тогда насчет этого было как-то посвободнее. Испытывали всякую ерунду. Это теперь уже история. Летал потом бортмехаником. Когда утонул «Челюскин», написал заявление, что хочу спасать этих… ну, челюскинцев. А меня послали подальше. Женился, — Иван Ильич поглядел на свою жену, — парашютистка, между прочим… Только женился, вызвали и послали на Чукотку. Осваивали маленько. Когда вернулся, сыну уже три года… Хотел поступить в Военно-воздушную академию, а меня послали. Говорят: «Два ордена хапнул, иди работай».

— А за что ордена?

— А, так. Суда проводили через пролив Де-Лонга и дальше. Потом перелет… Работаем опять на Севере. Опыту, конечно, поднабрались. Соображали маленько насчет Севера. Война началась, а мы и не знали ничего — не знали, что война идет… Суда, однако, проводили. Как узнал насчет войны, подал добровольцем. А меня послали. Говорят: «Выполняйте что положено. Тут нужнее». Потом послали на завод в К-ск облетывать самолеты после ремонта. Дневали и ночевали на заводе. Рвался на фронт — есть-то охота. Меня опять посылают подальше. Потом опять послали суда проводить — ледовая разведка. А потом американские самолеты проводили и перегоняли. Когда сняли «утопленников»… Ну их потопили, они на льдине сидели… Ну, одним словом, спирта достали и отметили это дело. А время вылета перенесли… Ну и я не знал, что перенесли вылет, и опоздал. Меня стали ругать. А я и сказал все, что думаю. Вообще характер у меня хреновый. Решили меня судить. Все отвернулись. Был Иван, а стал болван. Наказали на двадцать процентов на шесть месяцев. Я снова заявление — в действующую армию — это уже сорок второй, начало года… Считал себя обиженным, а пожалуй, и в самом деле виноват… А меня заставляют американские самолеты перегонять. «Не пойду», — говорю. «А под трибунал не хочешь?» А потом на материке занимались транспортными работами на Ли-2, партизанам помогали и десант бросали, а однажды нас сбили. Медсестра, можно сказать, вытащила… Потом опять летал на Севере… Да чего там рассказывать! Давай я тебе прочитаю про завод.