Александр Старостин - Второй круг

— Я плохой.

— Верно. Но ведь не все пути добра закрыты.

— Ты не понимаешь меня.

— Ну, знаешь, разговоры о невозможности втиснуть свой внутренний мир в слова есть леность ума и претензия на бездоказательное доверие к собственным туманным глубинам.

— Ишь ты! — изумился он. — Это ты ловко. Ты, наверное, читаешь до черта!

— Просто ты убедил себя еще в детстве, что жить без этого, — она показала на розовый след, который уже разнялся на отдельные барашки, — невозможно. — Она что-то вспомнила и добавила: — Ты живешь категориями: «А у нас в пятом классе».

— Точно!

Маша вздохнула:

— Как ты иногда меня злишь! Иногда мне хочется тебя избить.

— За что?

— Так.

Он сложил руки и, еле сдерживая смех — Машин гнев показался ему комичным, — запричитал:

— Не виноватый я! Не виноватый! Гражданин начальник, это не я его убивал! Это он сам убился!

— Ну а чем сложнее техника, — перебила его Маша, и он умолк, услышав слово «техника», — тем у пилота остается меньше возможностей самовыразиться. А целью человеческой жизни, по-видимому, следует считать полноту самовыражения. Ну, спираль должна раскрутиться полностью.

— Кто это тебе сказал о технике?

— Филиппыч.

— Это в тот раз, когда ты была с Иржениным?

— Нет. После, — ответила она и покраснела, но тут же справилась со смущением, — ну а ты разве сумеешь выразить всего себя, действуя по инструкции, писанной, как ты когда-то говорил, красным по белому? Ведь не ты ее составлял, ты только подчиняешься. А может, ты избрал этот розовый путь, чтоб не думать? Зачем напрягать головку, когда инструкция написана кровью и, следовательно, в ней все — правда? Делай что положено — и вот тебе почет, средства к существованию, самоуважение, уверенность в своей правоте…

Он не совсем понял Машину мысль, кроме того, что она как-то хочет его спасти. Побить и спасти.

— Ты, Маша, хорошая девочка. Ты такая хорошая, такая… Ну прямо как Ирженин. Только не надо мне доказывать, что жизнь летного состава — мед. Не пытайся мне доказать, что ЛПС только придаток к машине.

— Человеком можно стать и на земле. Вспомни человечество до изобретения аэроплана.

— А если мне одной земли мало?

— Не выдумывай! Начни с земли.

— Потрясение основ! Все знают, как надо жить! Ну прямо все. Вот идут люди — в метро заходят — живая человеческая икра — и все знают, как надо жить. Сейчас я от зависти подохну.

Маша смутилась. Он подумал, что на ее лице отражается каждая мысль и самое мимолетное чувство. На такие лица можно смотреть бесконечно, как на огонь, и их не портят годы.

— Кстати, — сказала Маша, — ты, наверное, пойдешь летать. Там, у Филиппыча, был большой и толстый начальник…

— Мамонт?

— Ну да. Похожий на мамонта. Они говорили о тебе. Филиппин, кажется, принимает участие в твоей судьбе. И… — Маша смутилась, — и в моей тоже.

Но он уже не слышал ее.

«Надо сейчас же позвонить Филиппычу, — думал он, подыскивая благовидный предлог, чтобы оставить Машу, — вдруг еще не все потеряно».

Маша поглядела на него и пошла прочь.

«Артемида! — подумал он, провожая ее взглядом. — Наверное, у нее кости легкие, как у птицы. Потому так легко и ходит. Не ходит, а плывет. И в самом деле надо молчать. И… и спорт. Молчание и действия. И не мудрить на ровном месте».

Филиппыч ответил Росанову, что все пока висит в воздухе, идет борьба за его душу.

Было утро первого после отпуска рабочего дня, лиловое из-за фонарей, с мокрым асфальтом, белесой травой и красной полосой на востоке, которую он увидел в неровных стеклах супротив стоящего дома… В гулком воздухе слышался крик ворон. Он вспомнил, что однажды оказался на Красной площади ранним утром и такая же гулкость и крики ворон предшествовали звону курантов на Спасской башне. Точно такое же утро было когда-то в детстве. Он тогда шел на рыбалку с удочкой.

Он поднялся, надел тренировочный костюм и пошел на стадион. Решил начать новую жизнь. Сколько раз все мы начинали новую жизнь!

Он вспомнил Машин разговор и вспомнил рассказ знакомого геолога о том, как тот, работая в поле шестой месяц, увидел нечаянно одну молодую неприступную геологиню, которая, уединившись, решила помыться. Геолог замер и вдруг нечаянно увидел в русле ручья ту породу, которой здесь, по всем законам, никак не могло быть. И стал ломать голову, выстраивая какую-то геологическую теорию. А когда поднял голову, геологиня, полностью одетая, уже шла восвояси. Этой геологиней могла быть и Маша. И в нем шевельнулось нечто похожее на ревность.

Росанова на время отпуска замещал приятель Петушенко, некто X. Этот приятель, сосед и однокашник Петушенко, был несносным человеком. Он звал своего временного командира (при техниках!) и Петушком, и Лепестком, и Гришаней, и даже Гришкой Отрепьевым, что было особенно обидно Петушенко. Этот друг и однокашник очень не любил подходить к самолетам и по ночам откровенно спал, показывая дурной пример всему техсоставу. Когда Петушенко пытался его приструнить или упрашивал спать тайно, говорил:

— Кончай, Гришаня, делать такую умную морду, а то…

— Что «а то»?

— А то я тебе глазки выну, — обещал этот бездельник и нагло смеялся, объясняя доверительным тоном, — я ведь тебя, прохиндея, вижу насквозь. Очень ты любишь ездить на чужом… этом… жеребце в рай. Со мной этот номер не пройдет. И ночь дается человеку, чтобы спать, а не кувыркаться на матчасти. Не для того мы кровь проливали, чтоб шустрить по ночам. Понял, чудило грешный?

— Я рапорт напишу, — делал Петушенко слабую попытку воздействовать на своего «кореша».

— А я тебе глаз на задницу натяну, — заливался самым жизнерадостным смехом друг, сосед и однокашник и тыкал пребольно бедного Петушенко в живот. И Петушенко делал вид, что принимает эту веселую игру. Это не могло не действовать ему на нервы. И потому он поднимал в смене дисциплину на «небывалую» высоту, ловил спящих, требовал от нарушителей письменных объяснений, ругался со своим однокашником, и у него постоянно болел живот. Но после ложки тертого хрена боли утихали. И потому он носил с собой баночку с хреном и чайную ложку в боковом кармане. Техники звали его «хреновым человеком».

Само собой ясно, с какой радостью он встретил Росанова и распрощался со своим другом и соседом.

После работы он отвел Росанова для секретных переговоров в сторонку и предложил, шныряя глазками — конспирация! — «сообразить».

В лесном кафе появились два кресла со списанного Ли-2, лозунги о вреде алкоголя и курения и плакат в стиле «Окон РОСТА», сделанный будто бы кустарным способом по трафареткам, но на самом деле отпечатанный в лучшей типографии массовым тиражом. Плакат представлял собой клейма, как на иконах, и должен был, по мнению авторов, в «революционном стиле» бороться с пьянством. Первое клеймо изображало Власа и Фому в магазине. Влас держал в руке квадратный сверток, а Фома бутылку. Надпись гласила: