Александр Старостин - Второй круг

«Почему именно эта?» — спросил он себя и двинулся через зал, не выпуская из вида серого издали квадратика. Каблуки гулко отдавались под сводами. Глаза заслезились от напряжения. Он подошел к фотографии — это был храм, сооруженный на народные средства в честь победы над Наполеоном, ныне превращенный в плавательный бассейн, так как ничего путного на освободившемся месте построить не удалось.

И тут почувствовал, что кто-то прошел мимо — его обдало пресным, холодным ветерком. Он шагнул за колонну и едва не столкнулся с бледной старухой в черном с нестарыми, прозрачными глазами. Он извинился, поражаясь перемене своего голоса в этом гулком храме, и ему показалось, что длинные наклонные лучи солнца, протянутые из верхних узких окон, наполнились дымом, как будто там, наверху, закурили. Послышался колокольный звон.

— Тут никто не проходил? — спросил Росанов.

Старуха промолчала, продолжая двигаться. Он пошел рядом и, когда приблизился к фотографии, спросил:

— Может, что-нибудь осталось от этого храма?

Старуха, не глядя на фотографию, ответила:

— Осталось.

— Отчего народу так мало сюда ходит?

Старуха этот вопрос пропустила мимо ушей, занятая какими-то размышлениями.

— Скульптуры у восточной стены, но не пройдете — глубокий снег, — сказала она.

— Тут кто-то проходил, — сказал он.

— Глубокий снег.

— Такое большое прошло и ветерок за собой оставило.

— Да, да, ветерок.

Старуха исчезла.

Он понимал, что всю «таинственность» легко очень вывести на чистую воду, но не хотел этого, продолжая усиленно обманывать себя.

Он вышел из музея и направился к стене, которая могла быть и восточной, и думал о внезапности потепления и о том, что, не будь потепления, ни за что бы сюда не попал.

«Значит, я попал сюда не просто так, — сказал он себе, — значит, это предопределено… небом. То есть погодой».

И увидел скульптурную группу — Сергий Радонежский благословляет Московского князя Димитрия Ивановича перед Куликовской битвой. За Димитрием еще два героя этой битвы — Владимир Серпуховской и Боброк Волынский. Димитрий опустился на одно колено — красивая мужская фигура в кольчуге, — а завтра — победа или смерть. Димитрий переживает самый важный и самый высокий момент в своей жизни. Глаза его как-то по-знакомому (у кого это он видел такие глаза?) опущены внешними уголками и как будто наполнены слезами. Нет, не словами — думой. Впрочем, это даже не дума, а скорее просветление, минута наивысшей ясности, прорыв экрана, восторг и ужас. А за спиной — Светлая Русь. «О, Русская земля, уже ты за шеломянем еси!»

Росанов пришел в себя, когда замерз.

«Сколько Россия пережила таких вот моментов!» — подумал он; точнее, так подумалось само собой.

Лица всех героев были изуродованы.

«Попробовал бы этот современный варвар так непочтительно отнестись к живым Пересвету и Ослябе, — подумалось Росанову, и он представил современных ироничных дохляков с сигаретами и двух простодушных богатырей иноков, — доколе же это мы будем заниматься самоуничтожением? Ведь уничтожить можно все, начав с уничтожения своей культуры и своих героев».

Думая о «дохляках», он даже скрипнул зубами.

В том, что небо вывело его сюда, к героям Куликовской битвы, хотелось видеть глас судьбы, некий символ, некое «объяснение». Вспомнилось все, что он знал об этой загадочной битве.

«Непонятно, как победили? — подумал он. — Профессионалы на лошадях, умеющие стрелять на ходу из лука, при численном преимуществе — и русские крестьяне и ремесленники в пешем строю. Верхом у нас были единицы — только аристократы. Совсем загадочная победа. В ее разгадке, может, заложена разгадка и России».

«О, Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь!»

«Идут, идут испуганные тучи. Закат в крови!»

«И вечный бой! Покой нам только снится сквозь кровь и пыль…»

«В степном дыму блеснет святое знамя и ханской сабли сталь…»

Нечаянно сохраненные памятью строки из стихотворения «На поле Куликовом» заставили его прослезиться.

И приснилось ему, правильнее сказать даже, не приснилось, а привиделось то, что было с ним два года назад. Только теперь он сам изменился и видел и чувствовал иначе.

…Юг, море, солнце, запах огурца и йода.

Он и Маша бегут по дощатому причалу. Нагретые доски слегка пружинят под их босыми ногами. Настил кончается — они прыгают в воду и долго летят над волнами. Он открывает глаза и видит себя и Машу уже как бы со стороны, сквозь расходящиеся веером лучи и колышущиеся водоросли. Он видит ее зеленоватое тело с вытянутыми вперед руками и ее тяжеловатые ноги и маленькие ступни. По дну бежит солнечная рябь, и по ряби скользят две тени, мужская в женская. Мужская чуть быстрее. На Машиной спине солнечные блики. Впереди вразнобой блеснули вытянутыми зеркальцами и исчезли рыбки. Маша поплыла кверху и вдруг проткнула руками волнующееся зеркало. Вынырнув, они поглядели друг на друга и засмеялись. Маша вся состояла из улыбки. Между ними нет ничего лишнего, ничего телесного. Кругом свет. Они плывут к настилу. Он вылезает первым, протягивает руку и ловит Машину маленькую, но сильную кисть. Потом вторую. И легко поднимает ее и сажает на настил. Она гораздо легче, чем может показаться со стороны, никогда не встречал он таких легких людей. Потом они лежат на горячих досках, неплотно пригнанных, под ними плещется и сверкает вода, и они сквозь щели чувствуют животами прохладу и свет. Воздух наэлектризован сильнейшими зарядами счастья и света. Маша поворачивается к нему, ее глаза внешними уголками век слегка опущены вниз. В ее глазах что-то ясное, молящееся, светлое и радостное.

«Вот она — минута ясности! — думает он, и вдруг до него доходит: — Ведь я ее люблю! Я ведь всегда ее любил!»

Рядом ложится собака. Откуда она? Это самая прекрасная и умная дворняга на земле. И сама беспородная. Маша гладит собаку, собачий хвост стучит по доскам…

…Вечер и белеющие в свете фонарей листья. Освещенный кипарис дрожит и потому издали похож на крутящуюся елочную игрушку. Пахнет хвоей и нагретой за день травой. Сзади семенит собака.

Маша хочет отломать цветок магнолии. Он подставляет ей руку, она сбрасывает маленькую растоптанную туфлю, становится сухой горячей ступней на его ладонь и вот, схватившись за ветку, уже стоит на его плечах. Собака радостно лает. В самом деле, Росанов не встречал таких легких людей, как Маша. На землю надает крупный цветок.

— Хватит, — повторяет он в точности то, что говорил два года назад, — надо беречь зеленые насаждения.

— Конечно, — соглашается Маша и съезжает вниз. Он ловит ее, чувствуя сквозь платье ее гладкое, прохладное тело, и ставит на землю, стараясь попасть в разбросанные туфли. Машино лицо в этот момент необыкновенно серьезно. Вот попала ногою в одну туфлю, вторая под прямым углом — надо повернуться — вот попала и во вторую.