Александр Старостин - Второй круг

Женя был знаменитостью, в некотором роде даже героем и кормильцем. Ни в одном институте города не было такого Жени: все главные работы перепадали ему. «Авиаторы» слегка презирали студентов других учебных заведений. Авторитет Жени был так велик, что ни у кого даже язык не повернулся сказать ему, что он не прав, когда он стал брать со своих же приятелей налог за бездетность и еще какой-то комиссионный сбор. Все понимали, что против него можно было бы возбудить уголовное дело, но тогда работы могли бы уплыть студентам других институтов.

Женя ходил в черной железнодорожной шинели, не курил и не пил, но, по-видимому, мог и выпить, когда надо.

Через год своей деятельности он стал набирать грузчиков у пивных и расплачиваться с ними наличными на месте. Это студентам не понравилось. Женю пришлось прижать в темном углу и намекнуть, что он не прав. И он пообещал не брать грузчиков со стороны.

Сгорел он, как всегда в таких случаях водится, на глупости. Один наивный первокурсник, сильный в арифметике и слабый в экономике, после разгрузки арбузов и расчета нашел, что ему заплатили меньше, чем он ожидал. Он сдуру побежал в контору со своими семью рублями, и тут выяснилось, что Женя берет со студентов налоги, что не положено. Возбудилось уголовное дело. Женю отчислили из института, и он исчез в неизвестном направлении.

Около дома Росанову мелькнуло еще одно «видение» — темно-вишневая «Волга» Ирженина. Сам он сидел за рулем и был в майке с портретом Иисуса Христа в терновом венце. Рядом сидела Маша в матросском костюме.

«Какая кретинская майка!» — подумал Росанов.

Дома он сел поужинать. В хлебнице лежал кусочек хлеба.

— Нет хлеба? — спросил он у Нины. Та была в самом веселом расположении духа и, улыбаясь, пошутила:

— Не так уж ты много зарабатываешь, чтобы…

Росанов вскочил, схватил стул и разнес его об пол, расколов при замахе еще и люстру. Потом швырнул ножку, оставшуюся в руке, в угол и вышел вон.

Шагая по улице, он бормотал:

— Вкалываешь на двух работах! Превратился в животное, в скотину! И ради чего? Ради чего? Кто бы мне объяснил, ради чего? Хоть топись. «Дурак же ты, братец… пошлый дурак! Поделом же тебе! Околевай себе, как муха…» «Грушницкий, — сказал я, — еще есть время. Откажись от клеветы… вспомни, мы были когда-то друзьями…» Боже! Что лезет в голову! Ну при чем здесь Лермонтов? Наверное, Ирженин и Маша поехали купаться.

— Утопиться, что ли? — спросил он себя вслух. — Жить совсем неохота.

Был вечер. Он сел на лавку и предался невеселым размышлениям.

«Дурак же ты, братец… пошлый дурак! Поделом же тебе…»

А потом побрел домой. Куда деться-то? Некуда больше идти. Некуда. «Не так уж много ты зарабатываешь». Дура, пошлая дура!

Нина, пользуясь хорошей погодой, гуляла с Настькой. Он щелкнул выключателем и тотчас увидел на темном столе белый конверт, белизна которого заставила его вздрогнуть. Точнее, это потом он подумал, что его напугал один вид конверта и он будто бы даже вздрогнул от одной только его белизны. Это было письмо от Люции Львовны.

— Чего ей-то надо? — проворчал он, словно ему напомнили о каком-то детском грехе.

Он нетерпеливо и неаккуратно («Ну чего ей-то надо, черт ее дери!») разорвал конверт. Мелкий, ровный, с летящими прочерками и сильным нажимом почерк («Нажим говорит о чувственности»). Листки небольшие, плотные. Он медленно, выжимая один листок за другим, как карты, собирался одним взглядом понять «все», но ничего не мог понять. Какой еще мальчик? Откуда? Откуда мальчик-то? Он принялся перечитывать, вдумываясь в каждое слово. И его охватил ужас. Может, это шутка? Ну конечно же, шутка! Такого и быть не может. Он попробовал улыбнуться. Нет, это не шутка: так не шутят. Ему показалось, что его жилы и мелкие кровеносные сосудики, вдруг, когда, он «все понял», разом расширились, наполненные под большим давлением; («Тысяча атмосфер!») тяжелой, как ртуть, жидкостью, а в этой жидкости — битое стекло и стекловата. Сердце провалилось куда-то вниз, в бездну, и дергалось в илистой луже, и было чужим. Но даже это чужое сердце («Ну какое я ко всему этому имею отношение?») исправно, под большим давлением гнало ртуть со стеклом и било в голову, отыскивая все новые и новые на каждом ударе сосудики.

«Не может быть! Как же так?» — пробормотал он растерянно.

Листки белели перед ним, разложенные как карты. Он хотел их разложить иначе, чтоб вышло что-то другое, а не «это». «С такими картами никак не сыграешь», — сказал он себе. Из неплотно привернутого крана на кухне (он и это услышал) торопливо капало. Он думал завернуть кран («Воду надо экономить! Запасы пресной воды не бесконечны!»), шагнул к двери, но тут же воротился, боясь оставить письмо без присмотра, словно буквы могли несмываемо отпечататься на потолке. Он тут же забыл, что хотел завернуть кран, вытащил спички и поджег уголок первой карты. Он глядел как зачарованный на вспыхивающую, берущуюся пеплом бумагу, и поджигал новые и новые карты, и испытывал нечто похожее на облегчение. Бумага ежилась и как будто слегка позванивала. И тут ему показалось, что это уже с ним было. Было это письмо, листки, и он их жег, и боялся, что они отпечатаются на потолке.

«А что же было дальше? Что дальше?» — пытался он вспомнить.

Когда остались ветхие черные лохмотья с еле заметными поблескивающими буквами, он аккуратно собрал все, чтобы не рассыпалось, и бросил в раковину. Потом открыл кран и стал внимательно следить, чтобы все унеслось в канализацию. Он глядел, как струя разбивает обрывки ломких черных лохмотьев, потом подставил ладонь, направляя струю по уголкам раковины, оставленный черный след стер пальцем и потом долго и задумчиво мыл руки, хорошо вытерся — каждый палец в отдельности, никогда так не вытирался — и закурил, глубоко затягиваясь.

Итак, у Люции Львовны родился сын. Неужели дети так вот и получаются? И он уже старше Настьки.

Он вспомнил, что письмо было написано веселым, даже каким-то разухабистым тоном. Люция Львовна как будто приглашала и его порадоваться. Она говорила, что ни в коем случае он не должен волноваться. Надо только иногда приезжать и гулять с мальчиком. Ну хотя бы два раза в неделю. «А потом ты и сам не захочешь уходить». Помощь? Конечно, желательна, но это уже зависит от… понял? Пока ничего не надо. Будь спокоен и счастлив. Кстати, расскажи, не было ли у кого-нибудь из твоих предков душевнобольных или пьяниц. Это очень важно.

У тебя, надеюсь, все будет в порядке. К сорока годам у тебя будет брюшко и кругленькая сумма на книжке. А твоему ребенку на кашку я заработаю всегда»…

Росанов начал прохаживаться по комнате взад-вперед. Потом вытащил бельевую веревку, отрезал кусок, вытянул из-за пояса рубашку и обмотался веревкой. Рубашку снова заправил в брюки и вышел из дому. Он нечаянно увидел себя в зеркальной витрине — на него глянул старик с диковатыми глазами без ресниц. Он вздрогнул. Впрочем, это было не его отражение, а старика, который каждый день совершал моционы.