Александр Старостин - Второй круг

Женщина села в автобус, и Росанов едва успел впрыгнуть за ней. Его стукнуло резиновыми уплотнениями дверей по заду. Почему-то подумал, что если б вместо резины были поставлены острые лезвия, то зад тотчас отхватило бы. И на асфальте тогда лежали бы две полусферы или что-то в этом роде.

— Две! — сказал он громко и поднял два пальца.

Женщина обернулась и вопросительно поглядела на Росанова и его пальцы.

— Только две, — повторил он и пошевелил пальцами, — две!

— Что две? — спросила женщина. Впрочем, она была нехороша: сильно напудрена и закатывала глаза.

— Полусферы или что-то в этом роде. Понимаете?

— Где?

— Да на асфальте, — объяснил Росанов, — неужели не ясно? Понимаете? Лежат на асфальте, сером-сером асфальте. На сером, как серая звезда, асфальте… Знаете, есть серые звезды. Их можно часто видеть на сером небосклоне.

— Где?

— В крови… Впрочем, крови немного. Ведь автобус уехал. Он истекал кровью уже в автобусе. Понимаете? Его ведь увозили. И из-под двери струйка. Она капает на асфальт. Автобус идет, а из-под двери капает. И что характерно… — Он захохотал. Женщина испуганно, но не без интереса ждала, что будет дальше.

— Что? — переспросила она.

— И что характерно, — он поднял палец, — чем больше скорость, тем больше расстояния между отдельными красными пятнами на асфальте. Они из-под двери. Вот из-под этой двери. Понимаете?

Женщина поглядела на дверь и пожала плечами.

— Что капает?

— Кровь. Ну как вы не поймете? Понимаете? — И для пояснений он запел: — «Кап-кап-кап-кап-кап-кап-лет дождик, а в тюрьме моей темно!» Знаете такую песню? Впрочем, это я две песни соединил. Извините. Я больше не буду соединять. Никогда и ничего не буду соединять… Никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом… А он все едет, едет… Мы едем-едем-едем в далекие края!

— Кто?

— Да я еду. Еду и еду после того, как мне этими… ну, лезвиями оттяпало… Понимаете? Хлоп — и оттяпало!

Росанов повернулся и показал на резиновые уплотнения двери. Потом свел руки ребрами ладоней и щелкнул языком.

— Гильотина. Понимаете? — спросил он. — Как во Франции. Знаете Францию? Ну, д’Артаньян, Гаскон, Пуатье, Людовик Шестнадцатый, коньяк, шампань и шампунь. Ну, шампунь, которым голову моют. Намыливают.

— Да что отрезало-то?

Он хотел ей ответить одним словом, но вовремя остановил себя.

— Но не отрезало ведь. Здесь же резинка…

— Что вы мне голову морочите? Лучше бы проспались. — Женщина сердито фыркнула и гордо прошла вперед.

«Нет, не тебя так пылко я люблю, — подумал он, — ты закатываешь глаза. Это свинство — так закатывать глаза».

Когда автобус остановился, он вышел вслед за женщиной, но тут же увидел другую женщину, которая ему показалась получше первой и помоложе (наверняка она глаза не закатывает), он стремительно пошел за ней. Она шла довольно быстро. С одной стороны тротуара росли деревья — липы и клены. Уже засветились фонари, вывески магазинов, кинотеатра и рекламы: «Краски и лаки!» «Литье — прокат — трубы — цветные металлы — высокое качество — точность — импорт — экспорт!» Огни рекламы поминутно меняли цвет, отражались в окнах дома на противоположной стороне улицы. Москва начинала жить своей вечерней, веселой, суетливой жизнью.

Женщина будто плыла, не касаясь земли, и Росанов никак не мог ее догнать.

«Бежать нельзя, бежать нечестно, — думал он, — могут снять с соревнований. Надо идти».

Женщина поглядела в его сторону, ее осветило красным, она улыбнулась, у нее были красное лицо и красные зубы. И это Росанова напугало. Он остановился. И увидел у магазина забулдыг, задумавшихся на тему, как бы выпить.

Росанов резко изменил курс — женщина была слишком уж красной, — подошел к мужичкам и сказал, вытащив из кармана рубль и положив его на каменный выступ витрины:

— По рваному?

Мужички подобострастно заулыбались, но с места не тронулись и руки оставили в карманах. Лида их из-за огней рекламы принимали разные цвета.

— Ну? — поднял брови Росанов.

Мужички продолжали улыбаться: надеялись, что можно, пожалуй, выпить на дармовщинку — малый-то как будто не в себе.

— Не хотите, как хотите, — сказал Росанов: он даже сейчас (сейчас!) не хотел быть одураченным. Хватит!

«Ведь не оценят, если возьму бутылку. Подумают, что дурак», — решил он и сделал вид, будто уходит. На самом деле он понимал, что никуда не уйдет и в конце концов купит «бутылец» на свои.

Мужички не поняли, что он не уйдет, не спеша вытащили по рублю и нехотя отсчитали по тридцать копеек.

— На сырок. Плавленый, — пояснил один.

— Закушать, — объяснил другой и сообщил, что он Костя. Росанову было наплевать, что он Костя.

— Иди! — сказал Костя Росанову, выказывая ему тем самым высшую степень доверия.

— Ты иди, — сказал Росанов, оказывая и Косте доверие, и тоже отсчитал тридцать копеек.

— Саня пойдет, — сказал Костя.

Саня заулыбался и сказал Косте:

— Да, ты иди!

— Пойдем вместе, — сказал Росанов, — чего рядиться-то?

И друзья, обнявшись, двинулись к магазину.

К прилавку без очереди устремился Саня.

Костя и Росанов решили подождать его на улице.

Через минуту появился растерянный Саня и сказал:

— Я потерял деньги. А может, у меня вытащили. Ей-богу, вытащили. Во люди! Одно жулье. Плохо еще у нас поставлена воспитательная работа: так и шарят по карманам.

— Хватит пороть дурочку, — сказал Росанов, — иди, и чтоб через пять минут был здесь с бутылкой. Мы с другом, — он обнял Костю, — ждем. Правильно?

Костя осклабился и прижался головой к плечу Росанова, показывая, что он друг.

Росанов повернул Саню к магазину и слегка подтолкнул его в спину. Саня послушно пошел, но у двери оглянулся и пожал плечами. Росанов ободряюще помахал ему рукой, и ободренный Саня вошел в магазин. Он сделал крут по освещенному помещению — это было видно с улицы — и вышел, виновато улыбаясь.

— Нету! — сказал Саня, разводя руками.

Росанов поманил его пальцем к себе. Когда тот подошел, взял его под руку и медленно повел под арку во двор. Костя плелся сзади, горестно вздыхая.

— Костя, объясни ему, что он не прав, — сказал Росанов, — так порядочные люди не поступают.

— Саня, ты не прав, — послушно отозвался Костя, но в его словах не было должной убедительности. — Так не поступают, — добавил он.

— Я потерял. Ей-богу, потерял.

— Не богохульствуй, — сказал Росанов назидательным тоном, — нехорошо. Не поминай имя бога всуе, а то по хохотальнику получишь.

Двор был большой, в нем было множество строений.

Росанов вывел Саню за один из сараев и сказал:

— Ну как? Осознал?

— Нету. Бить будешь?

— Нет. Только толкну. Бить не буду. Я не драчун. Не одобряю драк.

И тут он разом вспомнил все: и Люцию Львовну, и головастика Сеню, и «подлеца» Мишкина, и «обманутую» Любу, и Ирженина, и Машу. И его охватила такая ненависть ко всему, что он задохнулся от злости. Но перед ним был только Саня — единственный виновник, единственный козел отпущения.