Александр Старостин - Второй круг

«Это надо кончать, — решил он, — конец. Мелко. Как мелко! А если б это был ребенок от любимой женщины, какое это, наверное, счастье… Поклонение волхвов… Звезда Вифлиема, незнакомые люди обнимаются, звон колоколов, ликование — вот что такое ребенок от любимой женщины».

— Пойду-ка я в лес, — сказал он вслух и наклонил голову, прислушиваясь к своим словам. Потом поднял палец и повторил: — В лес, в лес! В лес по грибы.

Он ухмыльнулся. Почему-то вспомнил стенгазету. В стенгазете протаскивали одного механика, явившегося на работу в не очень собранном виде. Была нарисована карикатура, а под ней отрывок из объяснительной записки виновника:

«Я должен был выходить в ночную смену, а утром пошел в лес по грибы со своим другом… Мы были дома одни. Мы нажарили грибов и решили под них выпить, после чего я лег спать… Явившись в ночь, я был отстранен от работы начальником смены, так как от меня пахло, а был я трезвый».

На карикатуре изображены были два распевающих песни техника в аэрофлотовских фуражках с корзинками, полными грибов. Они пели:

И вот сейчас Росанов, выходя из дома, повторял про себя:

— Мы в лес пойдем, грибов найдем…

Был вечер. Московское солнце, пыльное, усталое, пропахшее дымом выхлопа, клонилось к западу.

Росанов шел по парку, беспрерывно напевая, уже вслух:

— Мы в лес пойдем, грибов найдем…

У него был в заначке червонец, который он берег на всякий пожарный случай, и вот этот случай настал. Других пожарных случаев не будет.

— Не будет! — повторил он вслух и свернул к магазину.

— Не будет, не будет! — запел он на мотив «Каховка, Каховка, родная винтовка».

В лесу было прохладно и сумрачно. Туман заклубился в низинах и пополз над водой пруда. Запахло прелой листвой. С дерева медленно спланировал, слегка потрескивая — так показалось Росанову — и раскачиваясь словно маятник, сухой листок.

Росанов стал озираться по сторонам, подыскивая место получше. Зачем ему место, он толком не мог бы ответить. Парк этот совсем незаслуженно пользовался дурной славой, которая тянулась, пожалуй, с незапамятных времен, и потому к вечеру здесь бывало пустынно.

Он увидел картонную коробку из-под болгарского «Рислинга», непонятно как попавшую сюда, разорвал ее и сделал нечто похожее на лежак. Трава стала уже сырой, и не хотелось на нее садиться. Он лег на картон, сорвал за хвостик фольгу с горлышка и сделал глоток. Он снова приложился, поднял указательный палец и произнес рассудительно:

— Мы в лес пойдем, грибов найдем…

Он прислушивался к собственному голосу, обдумывая и «истолковывая» каждое слово этой «песни». И, помолчав, повторил задумчиво и грозя кому-то:

— Хо-ро-шо махнем! Хорошо!

Он пировал на корабле, получившем пробоины. Ну да, в трюм, значит, хлещет вода, корабль, значит, идет ко дну, а на верхней палубе танцуют молодые, счастливые и здоровые люди.

— Э-э, — махнул Росанов рукой… — Жизнь коротка — искусство вечно.

Сказавши так, он как будто успокоился, хотя знал, что успокоения быть не может. И ему сделалось даже весело от безвыходности положения.

— Вита брэвис! — сказал он, весело улыбаясь, и еще раз отхлебнул из горлышка. — Сик транзит глория! Сик! Во! Сик! — И он захохотал. Он схватился за живот и никак не мог остановить смеха, понимая всю его неуместность.

— Сик, сик, сик! — повторил он и снова закатился.

В холодном и ярком воздухе над слоями подсвеченного тумана сосредоточенно застыли березы, тревожно пламенели осины. Солнце, наполовину задвинутое за черные дома, нашло для каждого листка красный луч.

запел Росанов и стал зачем-то искать глазами, где рябина. Рябины вблизи не было. Это ему не понравилось. Чтобы успокоиться, он сказал вслух:

— Ладно, черт с ней, с рябиной. Потом найду.

Вдруг появилась собачонка. Это была маленькая, тощая, нервная собачонка не известной ни одному кинологу породы. Росанову показалось, что она стояла на месте и только ее лапы болтались.

— Бобик, Бобик! — позвал он. — Жулька, Жулька!

Собачонка подошла ближе и остановилась, оставляя, однако, простор для бегства, но потом успокоилась и легла.

— Если б ты знал, Бобик! — сказал Росанов. — Если б ты знал! Понимаешь, судьба мне подсовывает шутки — и все несмешные.

«Всегда надо таскать что-нибудь с собой, — подумал он, — чтобы кормить бездомных собак… Но теперь я уже никогда не буду кормить бездомных собак. Раньше надо было думать. Раньше надо было иметь в кармане что-нибудь. Колбасу, что ли?»

Он вдруг вспомнил, что у Люции Львовны…

Впрочем, он не решался думать о ребенке, который вдруг поглядит ему в глаза. Или встретит его, уже старого, и скажет… «Впрочем, ничего он мне не скажет», — подумал Росанов и нащупал веревку, которая ему мешала.

«Я ее здесь оставлю. Ее никто не тронет, — решил он, — я ее в траве спрячу. В травке. В травушке-муравушке… То березка, то рябинка, куст ракиты… «Рябиновая настойка».

Он задумался.

«Давно ее нет в магазинах. Впрочем, я ее никогда не брал, когда и была. И теперь уже не возьму никогда… Впрочем, теперь ее и нет в магазинах. Так что жалеть не о чем. Ну и черт с ней, с рябиновой. Черт с ней! Невелика утрата. Переживем и это. «Вынесем все и широкую, ясную, грудью дорогу проложим себе».

Он отбросил пустую бутылку и поднялся. Потом спрятал веревку под куст.

— Мы в лес пойдем, — сообщил он шепотом и приставил палец к губе. — Что-то ни в одном глазу. Странно!

Собачонка подбежала к картонкам и, обнюхав их, свернулась калачиком, поглядывая одним глазом на Росанова.

— Я тебе колбасы принесу. Здесь жди. Дам тебе я зерен, а ты песню спой, что из стран далеких принесла с собой… Ласточки зерен не едят. Ладно! Жди! — сказал он. — Если б ты знала…

И он запел:

По пустынной аллее он двинулся к освещенному красным закатом торцу старинного особняка с выпуклыми стеклами, которые выпирали из переплетов, словно раздутые изнутри.

«Стеклянные паруса, — отметил он про себя, глядя на выпуклые стекла, — «стеклянный», «оловянный» и «деревянный» пишутся с двумя «и», а все другие слова с суффиксами «ан» «ян» надо писать с одним «и». Это надо будет хорошенько запомнить. Это крайне необходимо мне запомнить…»

Он засмеялся.

— Это надо будет хорошенько запомнить, — повторил он вслух. И его снова разобрал смех.

Он вышел из парка и увидел женщину, чем-то похожую сзади на Любу. Он пошел за женщиной. Было ясно видно, что это не Люба. Но какое это имеет значение — Люба она или не Люба? Теперь это уже не имело никакого значения.