Аркадий Инин - Вот и лето прошло...

Но вы, конечно, понимаете, дорогие читатели, что спешили они зря. Наш Автор, однажды обжегшись на молоке, теперь дул на воду. Убирая в пожарном порядке ранее показавшегося ему не стоящим внимания замдиректора по хозяйству, он уж теперь приложил все усилия, чтобы эта акция не сорвалась. И Степанько, выскочив за институтские ворота, еще даже не успел призывно взмахнуть рукой, как перед ним остановилось такси, следующее вопреки всем законам нашей суровой действительности не в парк, а именно в аэропорт. Таким образом, замдиректора укатил, а Степанников со Степановичем вернулись несолоно хлебавши. Степаневич был уныл, Степанников гневен.

— Черт, когда надо, так сто лет такси не поймаешь, а тут — прямо ему под нос! Как специально подали!

— А я номер заметил…

— Это еще зачем?

Степаневич рассказал печальную историю о том, как он однажды в такси хорошую книгу забыл. Так и пропала. Диспетчер сказал: вот если бы номер запомнили… С тех пор у него появилась привычка: автоматически запоминать все номера — такси, трамвая, троллейбуса… По ночам цифры снятся. Он уже подумывает, не обратиться ли к врачу…

Степанников слушал его вполуха, сосредоточенно думая о своем.

— Нет, врач тут не поможет… Раз этот умчался, больше никто не поможет…

— Ты о чем?

— А ты о чем? — Степанников взорвался: — Какого черта ты мне голову морочишь своими болячками! Ты понимаешь, в какое дерьмо мы вляпались? Надо думать, думать, думать, а ты…

— Чего ты на меня кричишь? Тебе дали запрос, вот ты и думай, думай, думай…

— Шалишь, брат! К тебе это тоже прилипло. Все знают, что сейчас запрос уже у тебя. Этот Степанчик небось по всему институту носится, трезвонит: «Вот если бы мне дали, вот я бы, я бы…»

— Мда-а, скверная история, — вздохнул Степаневич. — Но кричать все же не стоит. Надо действительно подумать…

— А я что, не думаю? Только ни черта не могу придумать!

Ну это, скажем по секрету, Степанников скромничал: решение уже зрело в его голове.

— Ведь чтоб подписать эту бумажку, — продолжал он, — надо быть или круглым идиотом…

Так-так, это уже ближе к делу.

— …или человеком, которому абсолютно нечего бояться!

Вот, а говорил: не могу придумать.

— Степандау! — догадался Степаневич.

Эдуарду Степановичу Степандау, ученому крупного масштаба, действительно бояться было нечего. Потому что всего, чего можно было, он уже отбоялся.

Юное математическое дарование, он в четырнадцать лет решал системы уравнений высшего порядка, в шестнадцать создал оригинальнейшую методику в области мнимых чисел, а в восемнадцать был близок к доказательству нигде и никем пока не доказанной теоремы Ферма… Но не успел. Начались веселые для всех наук времена вправления мозгов с одновременным выкручиванием рук.

Надо признать, что математике все же досталось меньше, чем прочим наукам. Это же не родное сельское хозяйство, в котором все и всё понимали, и не зарубежная кибернетика, в которой никто ничего не смыслил. Нет, математика — наука абстрактная, от конкретной жизни далекая, чего с нее взять? Как ни верти, а дважды два — оно всегда четыре… Впрочем, не будем торопиться, об этом у нас речь еще впереди.

Эдуард Степанович занимался своей кабинетной наукой. И не высовывал из кабинета свой благородный нос отечественного интеллигента в пятом, если не в десятом поколении. А иметь дело со всякими безродными выскочками, узурпаторами и невеждами от науки он категорически не желал. И очень боялся.

Нет, конечно, он не кричал мерзко, что пользоваться системой координат Декарта или уравнениями Галуа — это космополитизм. Он просто молчал, когда это кричали другие. И защитил кандидатскую диссертацию.

И конечно, он не вопил идиотически, что кибернетика — лженаука, продажная девка буржуазии. Он лишь усмехался — молча и внутренне — когда эту чушь несли другие. И защитил докторскую.

И уж конечно, он не слагал гимн и не рассчитывал математическую модель кукурузы-чудесницы. Он просто не мешал это делать другим, так как сам был очень занят: баллотировался в члены-корреспонденты.

А потом и вовсе настали времена благости и покоя. Все ошибки были признаны, все искривления выпрямлены, все перегибы разогнуты. Теперь уж совсем нечего было бояться. Вот разве что соперники и завистники накидают черных шаров на ожидающихся выборах в действительные члены академии…

Нет, Эдуард Степанович гнал от себя эти предположения и, отвлекаясь от мрачных мыслей, строго выговаривал Лидочке, печатающей его служебную характеристику для будущих академических выборов.

— Лидочка, я вам должен заявить со всей серьезностью, что хоть вы и мой добровольный ангел-хранитель, но ваши заботы обо мне простираются слишком далеко! Взять хотя бы сегодняшний случаи с этой единственной сигаретой…

— Сигарета была не единственная, — уточнила Лидочка, не переставая печатать. — В кабинете директора до собрания вы уже выкурили две.

— Ну, это уж слишком! Вы что, подглядывали?

Лидочка только передернула плечиком, что означало примерно следующее: опытной секретарше нет никакой необходимости подглядывать, опытная секретарша просто все видит сквозь стены.

— Послушайте, уважаемая, я вас в сотый раз спрашиваю, почему вы окружаете меня вашей, с позволения сказать, заботой? Почему вы отбираете у меня сигареты, следите за моим режимом питания и не подпускаете ко мне председателя месткома?

Лидочка, не отрываясь от машинки, ответила ему — тоже, наверно, уже в сотый раз — что сигареты — это яд, режим питания — залог здоровья, а предместкома она гонит потому, что он хочет записать члена-корреспондента в народную дружину. Она же хранит его от всего этого, потому что ученого такого крупного масштаба от всего этого надо хранить.

— Мерси! Но если даже так, то это компетенция руководства института и, кстати, того же месткома.

На это Лидочка отвечала, что вместо того, чтобы хранить талант, дирекция заваливает его ненужными бумажками, а местком не спит и мучается, почему у будущего академика мало общественных нагрузок.

— И вы со всем этим боретесь?

— Борюсь, — подтвердила отважная секретарша.

— Да вы просто Жанна д’Арк, которой голос свыше повелел спасти Францию. Премного благодарен, примите, и прочее! А в завершение нашей приятной беседы только одну сигареточку…

— Эдуард Степанович!

— Лидочка, только одну, так сказать, трубку мира между нами…

— Я звоню Степаниде Антоновне.

— Нет, только но это!

Да, только не это. Было, было все-таки на свете кое-что, вернее кое-кто, кого ученый крупного масштаба все же боялся. Спутница и соратница, дорогая супруга Степанида Антоновна, которую он ласково, по Гоголю, называл Панночка, и при одном упоминании ее имени трепетал от нежности и страха. Вместе прошли они славный жизненный путь, и она, как мудрый кормчий, не позволила ему ни разу свернуть с верно избранного пути. Степанида Антоновна была для него всё — надежная подруга, заботливая мать, добрая сестра, ученый секретарь, летописец мемуаров — и была готова, если понадобится, — тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не скоро! — стать достойной вдовой будущего академика.