Владимир Медведев - Трилогия о Мирьям [Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети]

Когда я думаю о своей сестре Юули, я без конца чувствую, будто меня застали на месте преступления. Видимо, болезненные отношения сплачивают сильнее, чем любезная сердечность.

Наверное, одинокий Михкель Мююр и тот бы обрадовался, увидев меня. Остались мы трое. Яан-Яаничек уже сколько времени покоится в могиле возле лесной опушки. И Аугуст не первый год в сырой земле.

Мама все говорила, что Аугуст, эта тощая хвороба, не годится в пастухи. И свезла парня в Рапла учиться на портного. А примерно через год — отца к этому времени выгнали с работы на стекольном заводе, а от Михкеля еще проку не было — Аугуст явился проведать родных, И привез с собой целую баночку сахарина — купил на свои гроши гостинца. Хвастался, чудак, на батрацком дворе: хотите, подслащу всю воду в колодце! Ешьте сладкий суп хоть каждый день!

— Ты чего вздыхаешь?

Теперь уже Кристьян нервничает.

— Так, знакомый переулок…

— Тут надо повернуть налево, — говорит он.

Извозчик недовольно ерзает на козлах.

— Знаю, адрес, поди, сказали.

Мы киваем его спине.

— Помнишь, — шепчет Кристьян, — в тот вечер здесь на углу горел яркий фонарь. И кто-то стоял на крыльце с зонтиком.

— Не помню. Тогда все время думала, где бы попить.

Прислоняюсь к обивке, она скрипит звуком старой, изношенной кожи. Вдыхаю глубоко влажный осенний воздух. Белая кобылка поднимает расчесанный хвост и оправляется. Извозчик пихает лошадь кнутовищем.

Хотелось взять Кристьяна за руку, но мы уже двадцать один год как поженились. Когда исполнилось наше двадцатилетие, Кристьян взял выходной, и мы вдвоем поехали за город, в сторону Петергофа. Погода была теплая и солнечная. Кристьян собрал целую пригоршню смолки и сказал, что он готов прожить со мной еще столько же. Обычно он стыдился нежностей, но тем обаятельней выглядели его неумелые шутки.

К обеду мы побрели к станции, чтобы чего-нибудь перекусить. В киоске смогли купить только карамель и розовые пряники. Попытались было пожевать их, но зубы не брали. Так и отдали козе, которая торчала на привязи под черемухой. Кристьян разгрыз пару конфет и заявил, дымя папиросой, что он не выносит, когда ему вместо хлеба предлагают карамельку.

Я почувствовала себя задетой. Праздничное настроение улетучилось. Может, виной всему была моя дурацкая привычка искать в каждом слове какие-то намеки или приметы.

Хотя бывает, что Кристьян нарочно придирается.

Знали бы мы тогда, что через год сможем поехать на родину!

Ведь за три года до этого у нас прекратилась всякая связь с родственниками. Ни писем, ни весточек, ни посылок.

Наверное, здесь думали, что нас уже нет в живых.

Но все это не имеет, вероятно, отношения к советской власти, которая только что установилась в Эстонии.

— Ну, наконец-то, черт побери! — кричал и смеялся Кристьян, прослышав об июньском перевороте.

В это лето мы жадно читали в газетах все, что хоть краешком касалось событий в Прибалтике. В день, когда Эстония была объявлена советской республикой, мы были охвачены страстным желанием поделиться со всеми своей радостью. Напоминали нетерпеливых детей, которые ищут, перед кем бы похвалиться своими именинными подарками. День был коротким, а когда наступила еще более короткая ночь — совсем не хотелось спать. В нас вселилось какое-то своеобразное чувство избавления, и необычайное единодушие объединяло нас. С каким совершенством великое и общее могут слиться воедино с личным!

Прошло совсем немного времени, и Кристьяна вызвали, сделали предложение поехать на работу в молодую республику. Сказали, что революционный энтузиазм и горячие сердца необходимо слить с опытом, с практикой и стажем.

Какая радость, что Кристьяна причисляют к проверенным и стойким коммунистам!

Я, конечно… Я ехала просто как член семьи. Нет у меня дара быть выдающимся организатором и опорой, рядовой член. Всегда, как говорится, лишь содействовала. Но все люди не могут же уместиться в первом ряду.

«Да оглянись же вокруг!» — заставляю я себя вернуться к настоящему.

Кругом все те же двухэтажные зеленые и желтые дома. Лишь в подвальных этажах поприбавилось лавок и лавочек. И повсюду яркие вывески с черными буквами, к двери ведут две-три ступеньки из плитняка. Имена владельцев, из тщеславия, выведены крупными загогулистыми буквами.

— Погляди, Кристьян, какая идиллия; «Ыннеранд и К°»!

— Компания — это жена, трое детей да полосатая кошка.

Церемония предстоящей встречи начинает меня все больше угнетать. Чтобы заглушить волнение, хочется не переставая смеяться. Ох, уж эти долгие, изучающие взгляды, обнимания-целования — никак не могу я свыкнуться с ними, все у меня получается как-то неловко и беспомощно, руки болтаются как чужие, на лице застывает судорожная улыбка. А Кристьян, тот вообще мрачнеет, производит неважное впечатление, словно и радоваться не умеет. А теперь еще предстоит встреча с новыми родственниками — женой Арнольда и его детьми, Лоори и Мирьям, Юули так и писала: Лоори и Мирьям.

К этим именам еще надо привыкнуть, и это потребует даже известного напряжения, если за девятнадцать лет свыклись с Верами, Танями, Машами и Наташами.

Уж несколько раз по ночам, в дреме, «начинала я свой путь к родным пенатам».

Лишние вещи, которые никак не залезают в чемоданы. С трудом забираешься в трамвай, кондуктор медлит с отправлением. Перед самым носом разводят Дворцовый мост, и тянутся по Неве черные караваны судов. Кажется, что еще можно успеть на поезд, если бы в дверях вокзала не стояли непоколебимые контролеры. Они с подозрительностью смотрят из-под форменных козырьков и требуют билеты, бумаги, документы. А я почему-то все выхватываю из сумочки бумаги с царскими орлами, которые уже давно недействительны. Потом я обязательно бегу не на тот перрон. От таллинского поезда меня отделяют параллели бесчисленных отвесных каналов, где-то в глубине поблескивают маслянистые полоски рельсов. Вижу, как вдалеке покачиваются шаткие вагоны и за уходящими сигнальными огоньками семафоры закрывают путь.

Теперь-то уж эти навязчивые наваждения должны исчезнуть.

— Сегодня суббота, Кристьян.

— Ну и что?

— Возьмем веники и отправимся на Балтийское шоссе в баню.

— Может, за это время баню построили где-нибудь поближе, — усмехнулся он.

Извозчик снова оглядывает нас через плечо. Следовало бы, наверное, говорить по-русски, а может, он именно тому и удивляется, что мы не говорим по-русски.

Наш кучер дергает вожжами. Белая лошадь поворачивает влево.

Занавес поднялся.

Переулок заканчивается Юулиным домом, фасад которого напоминает декорацию.

На блестящих от смолы кровлях башенок — флюгеры, уставившиеся носами к морю, дата — 1910. Выцветшие на солнце гребни фронтонов. С крупными и мелкими переплетами окна. В двух местах, там, где выступы, несколько окон верхнего этажа выдвинулись углом вперед. Словно два близко расположенных штевня, которые пришпилены тесинами к сухопутной крепости.