Аркадий Филев - Горизонты

— Вот, Павел Никифорович, привел к вам воспитанника, — сказал дядя Леня и подал ему документы.

Павел Никифорович, опустив очки на глаза, полистал мои документы, потом снова поднял очки на лоб, оглядел меня цепким оценивающим взглядом. Я потупился — и ужаснулся: с моих сапог на пол натекла лужица воды. Я потоптался, стараясь закрыть сапогами несчастную лужицу, но от этого она стала еще больше. От смущения у меня загорели уши, вспыхнуло огнем лицо.

— Таблицу умножения знаешь? — спросил строго заведующий и потеребил пальцами свой рыжеватый свисавший ус. — Девятью восемь сколько будет?

— Семьдесят два.

— А восемью девять?

— Столько же…

— Ну ладно, экзамены покажут, — и, снова сдвинув на глаза очки, что-то пометил карандашом на моих документах.

А я, словно прилипнув к полу, все еще стоял в своей лужице и грустно думал: «Все пропало».

На обратном пути я с дядей Леней зашел к нему в кабинет. Присел на краешек стула и никак не мог забыть лужу у себя под ногами. На душе было горько и обидно. Мне казалось, что заведующий меня обязательно заметил с плохой стороны и в школу не примет. А дядя Леня, перебирая в шкафу книги, успокаивал:

— Вот и с заведующим познакомился. Хорошо ты ему ответил. Молодец — не растерялся!

— Только бы не лужа…

— Лужа — пустяки, высохнет, — махнул рукой дядя Леня. — Я ведь тоже наследил. Не это главное, теперь знай готовься, — и, протягивая мне книгу, добавил: — Вот и арифметика. Осмыслить надо все четыре действия. С русским ладишь?

— Чего ж не ладить, пишу без ошибок, — ответил я, а сам все думал о своем. — И географию осилю, одну уж тетрадку выучил.

— Вот и хорошо, хорошо, — поддержал меня дядя Леня. — Арифметику обязательно знать надо, сам Павел Никифорович принимать будет.

Тут и мать пришла. Взглянула на меня и сразу поняла: что-то произошло.

— Ужель не приняли документы?

— Все в порядке, Петровна, — сказал дядя Леня. — Вот о луже только беспокоится.

— О какой еще луже?

И я вдруг заплакал. Мне было очень горько сознавать, что все дело испортила эта злополучная лужа.

— Надо смотреть было, — сказала мать. — Прежде чем идти, наг улице ногами потопал бы. Эх ты…

— Ничего, ничего, — опять сказал дядя Леня. — Главное, арифметику знать, Петровна…

Домой я вернулся с матерью возбужденный. Все было хорошо, только зловредная лужа все не давала мне покоя.

— Чего же ты за сапогами-то не приглядел? — сказала и бабушка. — Поди, и грязи еще к учителю натащил. Ишь ведь… Извиниться следовало…

Я сразу же засел за учебник арифметики. Вначале мне было все просто, как дважды два, а чем дальше, тем становилось труднее. В дробях даже начал путаться. Но сам же и разобрался.

— В чем путаешься, на то и удели внимание, — советовал отчим. — Главное, не торопись. Ошибки появляются больше от спешки. А ну-ка, сосчитай, — и, взглянув в потолок, быстро придумал задачку.

Задачки у отчима свои: то он про семена спросит, какой, мол, процент всхожести должен быть, то о надое молока… А еще любил вычислять участки земли.

Не просто было решать такие задачки и в то же время интересно. Я подолгу сидел за столом. И так, бывало, поверну, и этак — не получается. Все равно добиваюсь…

— Не забивай ты голову парню, — иногда пожалеет меня мать.

— Жизненные задачки! Без них не обойдется в жизни, будь хоть десять пядей во лбу.

Одновременно с арифметикой я повторял географию.

Все, что надо знать, мне казалось, было записано в моих тетрадях. И я решил все выучить наизусть. Уйду другой раз в сад, залезу на черемуху, усядусь на сук — и читаю. Птички поют, шелестит листва, а я читаю. Захочу отдохнуть — поем ягод, и опять за тетрадь.

Около черемухи все время бегал мой Урчал. Полает-полает, да и ляжет под дерево — сторожит, значит… Еще бы не сторожить: большое дело впереди меня ожидает….

Так шел день за днем. Я почувствовал себя намного увереннее, все больше и больше, как говорил дядя Леня, «осмысливал» арифметику. И даже позабыл о луже. «Может, и забудется совсем она, не один я так-то, наверное, наследил».

На экзамены в школу я старался прийти пораньше. Но, когда пришел, в коридоре уже толпились у списков ребята.

В первом списке я себя не нашел, во втором тоже, а в третьем меня записали в самый конец. Рядом еще висел четвертый лист.

«Должно, самых плохих в последний-то подобрали, — подумал я. — Сто три человека просятся учиться, а надо отобрать всего-навсего тридцать. Как же выбирать-то будут?»

Какой-то бритоголовый расторопный парень, тыча через мою голову пальцем в список, пробасил:

— Смотри-ка, первым стою.

— Бахтияров Сергей, — прочитал я и оглянулся.

Парень был выше меня на целую голову.

— Что, не признаешь, Гаврош? — лицо парня расплылось в доброй улыбке. — Серега, — отрекомендовался он и так сжал мне руку, что я чуть не вскрикнул от боли. — Как поступим, так с тобой и дружить станем. Понял? — и, отойдя от толпившихся ребят, побежал по лестнице, легко перепрыгивая длинными ногами через ступеньку.

Он здесь был как рыба в воде, учителей называл всех по имени-отчеству, многих ребят тоже знал. «Этот пройдет», — с завистью подумал я.

На экзаменах было много ребят из городка. Они собирались группами, о чем-то говорили, громко и весело смеялись. А мы, приехавшие из дальних деревень, боязливо жались по углам.

Не зря, видно, нашей Купавы нет ни на каких картах…

Наконец раздался звонок. И звонок-то особый — электрический, не как наш школьный колоколец. Все дружно бросились в классы. Я проглазел на звонок и в класс немного запоздал.

Места за партами были уже все заняты.

Я взглянул на заднюю парту и опять увидел Серегу.

— Садись, парняга, к нам, — пригласил он. — Втроем-то теплее будет, — и подтолкнул локтем своего товарища, чтобы тот подвинулся. — Теперь Валентин Валерьянович прогромыхает тросткой…

Я подсел к Сереге бочком. Хотя и тесно, но ничего, писать можно. Вошел учитель Валентин Валерьянович. Высокий, с крупной лысеющей головой, он хромал и носил всегда толстую суковатую трость с загнутой ручкой. Она походила на подгоревший калач. Пройдя к столу, Валентин Валерьянович привычно кинул трость на спинку стула и тяжело опустился на него. Неторопливо достал из кармана пенсне и, нацепив его на мясистый нос, уставился на нас.

— Бахтияров, раздайте листки!

Когда Серега выполнил просьбу учителя, Валентин Валерьянович сказал, чтобы мы не списывали друг у друга, не разговаривали между собой, а «трудились индивидуально, каждый за себя».

Диктовал Валентин Валерьянович громко и отчетливо, но писать под его диктовку было не просто. Он подчеркнуто «акал». Это было непривычно для меня и сбивало с толку.