Аркадий Филев - Горизонты

Когда я, возвратившись, вошел в избу, жена Сергуни, низенькая толстушка Агния, рассказывала, что выселение кулаков не закончилось, что из каждой деревни намечено еще выдворить по две семьи.

— И вправду… С Выползова увезли двоих, — подтвердила моя мать.

Отчим спокойно сидел на лавке. Он обычно был молчалив и не улыбчив, но тут, покуривая, слушал баб и улыбнулся.

— Досмеешься, увезут вот, — заметила мать.

— Давно согласен, людей посмотрим, себя покажем, — ответил отчим.

— Типун тебе на язык, — испугалась мать.

— Везде живут люди…

— На болоте-то?

— Осушим, вторая Украина станет…

— Замолчи-ка, — сердито махнула рукой мать и опустилась на лавку.

А соседка твердила свое:

— Бабы говорят, разнарядка в сельсовете есть. С каждой деревни по двое надо. А у нас деревенька мала. Кто заправнее живет? Яков да вы, Юлья.

— Кажись, не отвертеться, мужик, — ужаснулась мать.

— Ну и чего, говорю, поедем, бабка, сам проситься буду, — не унывал отчим.

Тут уж мать пустилась в слезы. Отчим свернул новую цигарку, затянулся, выпустил изо рта сизое колечко дыма.

— Да кто тебя еще возьмет? — сказал он спокойно. — Разве такие кулаки? Кулаки те, что на чужом горбу в рай норовят.

— Это как же? — заинтересовался я.

— А вот слушай, — и отчим начал рассказывать о деревне и о ее жителях, да так рассказывать, что все недоуменные вопросы о «выселении» вдруг повернулись с самой неожиданной для меня стороны и ответы на вопросы учителя о классовой борьбе мне вдруг стали близкими и понятными.

Уже в избе совсем стемнело, а мы с отчимом все еще говорили. Мать с Агнией успокоились и все больше теперь прислушивались к нам.

— Ишь, они ведь как по-писаному говорят, — наконец встала мать и принялась собирать на стол ужин. — Они ведь, как коммунисты.

— А мы коммунисты и есть, — ответил отчим. — Скажу, сынок, правду, много я не учился, а за техникум ваш, думаю, успел… В окопах-то славный мне техникум достался…

На другой день, когда мать и отчим ушли на работу, а я с мальем остался дома, мы решили делать фотки. Жаль, бабушки-то нет, снял бы на фотку и ее. На улицу вынес два стула, один — для фотомашины, другой — для моих клиентов. Опыта у меня, конечно, никакого не было, и я стул поставил не к стене, которая явилась бы фоном, а навел объектив на бессоловскую черемуху. Поскольку еще мои клиенты были невелики, они уселись на общий стул. Я возился со своей фотомашиной, поминутно окликая: «Тихо… не вертитесь тихо…» Но в тот момент, когда я открыл объектив, Шурик вскочил со стула и убежал в избу пить. Мне пришлось сделать ему внушение. На второй раз мой клиент, хотя и не бегал пить, но все время оборонялся от паука, который спускался прямо на него.

Я заснял три пластинки и собрался сразу же проявить их. Зажег мигалку — маленькую лампу и пошел в «зимовку», спустился в подполье. Там стояла кромешная тьма, пахло гнилой соломой, мышами. Я пристроился на завалинке и начал проявлять. В одном блюде развел проявитель, в другом — закрепитель. Потом взялся за пластинки. Опущу их поочередно — в одно блюдо, потом в другое. К моему большому огорчению, на пластинках никаких клиентов не появлялось. Я слышал только, как один из них бегал вверху и его пятки гремели по полу.

Через полчаса я вылез из подполья без обещанных фоток. И как-то сразу потерял интерес к этому делу. Да и не только я, мои клиенты тоже не интересовались больше фотомашиной. Они поняли, что конфеток она не делает.

Вечером открылась интересная история. В зимовке было прохладно, и мать держала там разные съестные припасы. На столе стояла кринка со свежим топленым маслом. Пока я колдовал в подполье над своими пластинками, Шурик лакомился маслом и под конец, опрокинув кринку, вылил остатки его на пол. Чтобы скрыть свою вину, он начал масляное пятно растирать ногами. Это обнаружила вечером мать и принялась всех допрашивать, кто это сделал. Никто не признавался. Стали разглядывать и увидели в избе на полу чьи-то маленькие следки. Они могли принадлежать только Шурику. Тот вначале и сам не верил в это, долго вместе со всеми рассматривал их. Наконец признался: «Я с полу слизывал языком, а потом еще осталось».

Посмеялись, и на этом все кончилось.

Напряженно шагало по купавской земле лето тридцатого года. Зимняя коммуна развалилась, мужики весной засеяли свои полоски, но как дальше потечет жизнь в деревне, никто не знал, не ведал. Одно знали: если уж подломили хребет старой единоличной жизни, возврата к ней не будет. О том, как сложится дальнейшая мужицкая судьба, не переставал думать и отчим. Был он человеком малоразговорчивым, а теперь совсем притих.

Мать, бывало, начнет говорить о том, сколько ныне посеяли, сколько соберут они хлеба, отчим только и скажет: надо, дескать, сначала вырастить.

«А ты не собираешься разве жать?» — «Вот и я о том же говорю…» — ответит отчим и опять уйдет надолго в свои мысли. Тогда уж мать старается не мешать ему, пусть думает. Матери одной теперь нелегко. Раньше они с бабушкой действовали заодно. Если, бывало, отец начнет говорить о той же коммуне, они дружно восставали, а теперь у матери поддержки нет. Обо мне и говорить нечего, она знала, что я давно держу сторону отца. Мать приглядывалась к беспокойной жизни, прислушивалась к людям, питала надежду хотя бы еще годик-другой «своим домом» пожить, с коровой да лошадкой.

— Посмотрим, что сенокос скажет, — как-то обронил за столом отец.

Вроде он заганул загадку и не ответил. Мудрено как-то: «Что сенокос скажет». Что может сказать сенокос? Разделят луг и будут косить траву. Трава нынче сочная, по грудь растет. Все луга стогами заставят.

В Купаве мужики редко собирались, чтобы поговорить, посоветоваться. Это не то, что в Стародворье. Там народ бывалый, за новую жизнь цепкий. А кто не цеплялся, того и на карандаш брали. Был там Никола-селькор. Он с детства малоздоров, в своем хозяйстве не работал, а только писал заметки в газеты. Тут уж никого не щадил. Как-то об отце даже написал так, что все кругом ахнули: назвал своего отца ярым подкулачником… Жил этот «ярый подкулачник» в ветхой избенке с маленькими оконцами, стены и потолок изнутри не обтесаны, а прямо, как срубили дерево, так и затачали его в сруб. Старик, правда, был остер на язык, говорил шутками-прибаутками, а сын Никола терпеть этого не мог. Однажды отец лежал на печи да и брякнул: «Лен да вика — хлебушко упикал». Сын тотчас же учел его слова. Мать было заступилась: «Чего ты, Коля, цепляешься, старик ведь со сна сболтнул». А старик услышал разговор и заступился за себя: «Ан нет, не сплю, сболтнул я сознательно…» И сын снова взял его на карандаш…