Аркадий Филев - Горизонты

— А чего же, вон сынок Алексеев есть… городовик, — сказал кто-то из мужиков, и его поддержали.

Я залез за стол и взялся за карандаш. Мужики выступали дружно. Составили список всех колхозников. Прослышали о собрании в деревне бабы, начали подходить, перешептываться.

К концу собрания откуда ни возьмись пришел Фролко, приподнял над головой картуз с лаковым козырьком, поздоровался. Низенький, седой старикашка из соседней деревни был сам себе на уме. Дом у него был большой, крашеный, младший сын — катальщик — выслан, а другой служит в городе в угрозыске. Старик прислушался, оттопырил, навострил ухо.

Я вспомнил, как отчим привез ему дерево на охлупень — конек крыши. Я тогда учился первый год в семилетке. Учитель наказал, чтобы мы постарались найти атлас. Я знал, что у Фролка много книг, и пошел к нему. Он принес с подволоки атлас и сказал, что отдаст только за охлупень. Отчим привез ему очень хорошее дерево, но старик кривил губу, был чем-то недоволен. Тогда отчим сказал: «Себе подсмотрел это дерево, в лесу больше и нет такого». Фролко в который раз измерил дерево аршином, заглянул под кору — не попортил ли древесину червяк, и, скривив губы, недовольно промолвил:

— Ну-с, чего делать… Лучше бы потолще, покомлистее. Вон Петя говорил…

Старик в разговоре всегда упоминал сына Петю, что был в угрозыске, словно беря его в свидетели. Так тогда я и приобрел за охлупень географический атлас.

И теперь я присматривался к Фролку. Зажав в кулак редкую бороденку, старик уставился на меня выцветшими глазками. Вдруг он повел в сторону губу, она задрожала, старик потоптался, словно конь перед дальней дорогой, и, шагнув к столу, сказал тонким голосом с провизгом:

— Собрание не правомочное…

— Как это? — удивился председатель.

— А вот, — старик ткнул в меня пальцем. — Протокол-то без совершеннолетия пишет. Вон Петя, скажем, у меня…

Этого только и ждали бабы. Они зашумели, закричали одна громче другой. В общем гаме можно было разобрать только одно слово: «Незаконно!»

Собрание разошлось без всяких результатов. Только я сцепился с Фролком, и мы, как два петуха, налетали друг на друга. А в стороне на бревнах сидел Никола-селькор и брал что-то на карандаш.

Колхоз в этот год все же родился. Вступил в него и отчим. Вместе косили, вместе обрабатывали паровое поле.

Коров бабам оставили, лошадей свели в общие дворы, но потом закрепили их за старыми хозяевами. Мы привели Карька домой, отчим так же работал на нем, как и раньше. Мать успокоилась. «А может, так и не хуже будем жить?» — говорила она теперь соседкам. «Нет уж, не скажи, — отвечали ей бабы. — Мы не уйдем со своих полосок…»

Купава не присоединилась к стародворам и еще с год жила по старинке, единолично, как жили наши деды и прадеды.

А Фролко как? У них деревня тоже маленькая и стоит рядом с нами. Несколько семей, правда, примкнули к колхозу. Пробовал пробиться и Фрол, но его из-за сына-катальщика не пустили. Старик у всех на глазах разорвал свое «прошение» о вступлении в общий коллектив, сердито пробурчал:

— Ужо скажу Пете, он вам… разберется…

Как-то зашел к нам председатель артели Дементий Григорьевич и попросил меня помочь ему выпустить стенгазету. Он сказал, что имеются готовые факты, а как описать их, ума не хватает. Я дня два сидел над стенгазетой, сочинял заметки на готовые факты, даже кое-что описал в стихах, рисовал заголовки, карикатуры, и газета получилась интересная. Председатель опасался, как бы ее не сорвали, и распорядился вывесить стенгазету на большой дороге у амбаров. Он был дальновиден: у амбаров ребятишки караулили ворота, чтобы не пропустить скот в поле. Им теперь поручили беречь и газету. У нее всегда стояли люди. Даже Фролко приходил посмотреть. После того, как взял его Никола-селькор на карандаш, старик, хотя и обещал пожаловаться сыну, но струхнул. А тут еще новый селькор объявился. Это он меня так считал. Этот, мол, частухами быстро доконает…

В конце августа я стал собираться в город. Фотомашину свою решил оставить дома, так и не выпустив на свет ни одной фотки. Сестра и брат тоже интереса к ней не проявляли. Сима теперь помогала мне собирать корреспонденции для стенгазеты. Побегает где-нибудь и, смотришь, несет какой-нибудь фактик. А я его по-селькоровски обработаю и тотчас же вставляю в свою газету.

Председатель был мной доволен. Даже как-то признался, что его похвалили в Осинов-городке: кто-то ехал мимо из начальства и обратил внимание на нашу газету.

Отчим собирался попросить у председателя лошади съездить в Устюг. А тот сам предложил: для своего селькора ничего не пожалею. Поезжайте, мол…

Отчим наполнил сеном кошель, привязал на задок телеги, уложил в тарантас продукты. Уезжаю-то на целых полгода.

Выехали рано. Лошадь весело бежала берегом вдоль реки. Отчим любил ездить в Устюг, как-никак город, узнаешь, что нового. Я молча сидел, вспоминая каникулы. Вспоминал, как читал книжки, как стишки писал. А главное, как с колхозниками на сенокосе работал. А стишки свои слагал на досуге, в сарае. На току стоял старый рубленый сарай для хранения яровой соломы. К лету он освободился. Я забирался туда — тишина, никто не мешает, и писал. Теперь я с собой вез целую тетрадку. Мне уже хотелось побыстрее попасть в город, встретить Гришу, Цингера…

Напротив кладбищенской церкви я слез с телеги, остановился, сдернул с головы картуз, помахал рукой. «Поехал, бабушка. А ты не беспокойся, буду учиться», — и побежал догонять отчима.

Покормить лошадь остановились в лесу. На опушке росла хорошая травка, и Карько с охотой принялся есть ее. Отец заглянул в лес, по-хозяйски окинул взглядом деревья, порадовался, дескать, хорошо тут: строевой лесок растет.

— Такого у нас мало найдешь дома. А надо любить лес, — сказал многозначительно отчим и закурил. — Вон у нас один старик на починке. Старику уже девяносто годиков, а все о лесе думает. Тут, говорит, родился, тут и умру. Любит старик по лесу ходить, любит тропинки торить. Вот и здесь, смотрю, такие же тропинки…

— А чего он ходит по тропинкам? Стихи сочиняет?

— Кому чего. Тебе вот стихи, а старик свои мечты лесу доверяет. Начинается весна, а он уже в лесу тропинки торит, делает топориком затесы, на деревьях ставит заметки, где легче ходить бабам по ягоды, по грибы. Подчищает тропинки, чтоб не зарастали дикой травой… А другой раз берет с собой внука, показывает ему деревья: «Вот это деревцо я еще маленьким приметил, думал что-нибудь из него сделать. Сначала думал — выйдут вилы, потом — веретен к воротам, а теперь выросла уж деревина на охлупень. И все рубить жаль».