Аркадий Филев - Горизонты

На лыжах я катался мало, тренировки никакой. Ходил как-то дома с отцовским ружьем в лес, ни зверя не увидел, никого, только зимнюю лесную красоту приметил. А красота там на каждом шагу.

Помнится, шел я сосновым бором. Слышу, будто у меня над головой кто-то встряхивает стекляшки. Я стал вглядываться в верхушки деревьев. И точно: дождевые капли, висевшие вчера на ветках, сегодня превратились в маленькие льдинки-горошинки. Когда ветер шевелил ветки, эти горошинки позванивали. На солнце они блестели, как хрустальные. «Разве это не красота, — подумал я. — Не только девушки любят носить бусы, любят рядиться в них и деревья».

Мы с Федей-Федей подбежали к горе, обрадовались: хоть здесь немного отдохнем. Но скатиться нам не удалось: не устояли на лыжах и один за другим кубарем полетели, хорошо еще, что лыжи порожняком не отпустили.

Наконец, и мы добрались до финиша. Запыхавшиеся, мокрые от поту, одежда покрылась куржаком, а мы вроде и ничего, еще храбримся, вот, мол, как мы… не последние…

К нашему удивлению и к нашей радости, зачет по лыжам нам поставили, значит, бежали мы не плохо. Были и слабее нас. А остальное — выдержим. Придет весна — футбольный мяч будем гонять не хуже других.

Так началась наша весенняя зачетная сессия.

Кабинет литературы находился в самом низу, в угловой просторной комнате. Я любил тут заниматься. Светло здесь и уютно. На стенах висят портреты писателей. Я подолгу разглядывал их, а иногда в свободную минутку срисовывал к себе в тетрадь. Рисовал я, конечно, не особенно хорошо, но зарисовки с натуры у меня получались. Поставит другой раз Феодосий Григорьевич на стол кувшин с живым цветком, и у меня на бумаге выходит то же — кувшин с живым цветком. Учитель, правда, не говорил мне об этом, но я сам оценивал так. Да и другие — Федя-Федя и Деменька Цингер одобряли мои рисунки.

Учителя нашего по литературе звали Петром Федоровичем. Говорили, что он перешел к нам из какой-то сельской семилетки. Был он человек тихий, даже робкий, но исполнительный. Услышит какой-нибудь разговор о литературе, сейчас же спешит что-то записать, поправить у себя в тетради.

Как-то приходим на урок, смотрим, а портрета Есенина на стене нет. Спрашиваем о портрете своего Петра Федоровича. Да вот, мол, теперь в литературе разные течения. Поэт-то этот воспевает уходящую деревню, и все такое… Плохо, мол, действует на умы подрастающего поколения…

— Ну нет, — возразил я. — Мы любим его стихи.

Меня поддержали и другие.

В перемену разыскал я портрет и поместил на прежнее место. Пришел Петр Федорович, пожал плечами, директор, мол, будет ругаться.

— Не снимать! Не снимать! — закричали мы хором.

На другой день пришли — опять портрета нет. Мы снова разыскали его и снова водрузили на прежнее место. Решили по переменам установить дежурство у поэта, охранять его. Договорились с техничкой, чтобы класс после занятий закрывала и ключ брала с собой. После всех этих «оборонительных мероприятий» мы надумали послать делегацию к Сергею Андреевичу.

Панко Устьяк, Федя-Федя и я пошли к директору и выложили ему свою просьбу. Это была не просьба, а скорее настоящая жалоба. Сергей Андреевич выслушал нас, постучал карандашом по столу, закурил. Чувствовалось, что наша жалоба ему не особенно пришлась по сердцу.

— Вы еще Клюева принесете в класс…

— Клюева нам не надо.

Сергей Андреевич задумался. Потом встал, легкой походкой вышел за двери. Мы в кабинете остались одни, переглянулись, решили не сдаваться. Вскоре вернулся директор с Петром Федоровичем.

— Так вот, любят, говорят, поэта, — усаживаясь в кресло, сказал Сергей Андреевич.

— Кто же его не любит… Самобытный поэт… Только критики-то…

— Чего нам слушать критиков. Пусть они дерутся меж собой, — и Сергей Андреевич взглянул на нас: — Ладно, огарыши. Есенин будет с вами. А Клюева?

— Он под святого рядится.

— Так и запишем, — и директор улыбнулся широкой доброй улыбкой.

Хотя мы и любили в кабинете литературы поспорить, но оценки Петр Федорович всем нам хорошие поставил.

Расстались мы с ним дружелюбно.

Весна в тот год была дружная. Река Сухона, подступавшая к городу с западной стороны, набросала на левый берег копры льда, а наша Юг-река подперла Сухону с южной стороны, и полая вода нежданно-негаданно подступила к Земляному мосту. Этот мост — середина города, он разделял его на две части. Старожилы рассказывали, что как-то была большая вода, по улицам на лодках плавали. Но в тот год дело до лодок не дошло. Северная Двина сломала свой ледяной панцирь и, вобрав в себя полую воду, сама раздалась вширь, разлилась по лугам версты на две.

Нас с Федей-Федей только что приняли в комсомол. Решив испытать на деле, нас тотчас же послали недельки на две на лесосплав. По успеваемости мы шли неплохо, комитет комсомола надеялся, что и там не подведем, а «товарищам сплавщикам подмогнем двинуть дело».

Так сказал наш комсомольский вожак.

Взяв на два дня хлеба и наполнив спичечный коробок солью, мы отправились «подмогать товарищам сплавщикам».

Подойдя к разлившейся Двине, мы ужаснулись: переберемся ли, река-то и впрямь взбесилась, даже другого берега не видать. Федя-Федя заворчал и пошел на попятную. Я возразил ему, начал уговаривать, разве, мол, мы трусы? И ребята засмеют. Федя-Федя долго пыхтел, наконец согласился со мной.

— Вы куда, ребята? — спросил нас перевозчик.

— На сплав. Заданье срочное…

— И не боитесь?

— А чего бояться?

— А вода-то экая. Сил-то, думаю, хватит ли, в веслах придется сидеть.

— Посидим.

— Ну, тогда с богом…

Мы с Федей-Федей сели в весла. В лодку залезла какая-то старушка с корзиной. На дне корзины в мякине хоронились яйца. «Господи помилуй, всевышняя богородица», — причитала старушка.

— А ты, бабушка, не расстраивай богов, они этого не любят, — махая тяжелыми веслами, сказал я.

Но я и сам приглядывался к реке. Не река, а море, ни краю ей, ни берегу. А мы, как песчинки, прилипли к бортам лодки. Вот прошел мимо белый пароход, лодку нашу подняло на волны и начало трепать. Я взглянул на перевозчика: он сидел в корме с веслом и улыбался — храбрый, видать, человек, значит, и нам нечего бояться. А если перевернет лодку, волной, — вдруг пришла в голову мысль, тогда уж, думаю, уцеплюсь за весло, и — к берегу. К которому только берегу-то? Оба от нас далеко. Ох, скорей бы, — мысленно сочувствовал я старушке.

— Только бы яички не утопить, — неожиданно подала она голос.

— Яички хранишь, а сама?

— Я-то уж пожила, будет…

Все засмеялись, кроме старушки.