Аркадий Филев - Горизонты

Федя-Федя был цепкий, он, как кошка, по сгрудившимся бревнам добрался до середины реки и стал багром вытаскивать их на стрежь. Вдруг старая ольха не выдержала, затор дрогнул и всей массой пошел вниз. Федя-Федя бросился к берегу по бревнам, лежавшим на плаву. Каждая секунда теперь была дорога. Между бревнами и берегом образовалось разводье. Недолго думая, Федя-Федя бросился в ледяную воду.

— Хватайся! — крикнул я, подтягивая к Феде багром бревна. Он ухватился за одно из них.

Бревно ускользало из рук, крутилось, как живое. Федя-Федя чудом удержался за него и вылез на берег. Раздевшись, он натянул на себя мой полушубок. А я уже разводил костер. Вскоре мы сушили Федину одежду. Я, как говорят, одним глазом смотрел за костром, другим охранял речку, ведь здесь было самое опасное место. Федя-Федя, конечно, продрог. «Не заболел бы», — с тревогой думал я.

Вечером Игнатьич натер Федины ноги каким-то лекарством, дал выпить порошок, укрыл несколькими одеялами.

Назавтра Федя-Федя встал как всегда веселый, здоровый.

Ночью я долго думал о своем товарище. Молодец наш Федя, не растерялся! Я бы, наверно, так и ушел на дно, как та береза. И я почувствовал какое-то особое уважение к Феде.

Домой мы вернулись рано утром Первого мая. Безлюдные еще улицы города были по-праздничному прибраны, на домах горели красные флаги, из репродукторов уже неслись веселые песни.

В колонну нас с Федей-Федей поставили вместе с комсомольцами. Здесь были лучшие запевалы. Хоть мы и не мастера петь, но, где надо, и мы подтянем. Федя-Федя где-то достал красные банты: себе приколол на грудь и мне тоже.

А около нас по техникумскому двору ходил наш военрук, шли последние приготовления к демонстрации.

— С ноги не сбиваться! И песню, песню! Помните: песня — крылья военного подразделения.

— Есть, товарищ военрук! — выкрикнул черноволосый Ванчо. — Погибнем, а не уроним честь техникума!

В конце колонны девушки уже затянули свою песню. У них тоже есть запевалы. Ванчо прислушался и, по-дирижерски взмахнув руками, словно поднял песню над всей колонной, и она, вдруг вспорхнув, полетела за Сухону-реку.

Часто мы ходили за город, на Гребешок — высокий обрывистый берег, угрюмо нависавший над Сухоной.

Отсюда было видно как на ладони и старинный наш городок с прямыми улочками, и слияние двух северных рек Сухоны и Юга, и утопающую в синей дымке Медвежью гору с взъерошенной темно-зеленой хребтиной.

Ходили мы обычно вчетвером — Саша Логинов, Панко Устьяк, Гриша Бушмакин и я. Мы с Сашей, как говорят, плели стихи и приносили свои изделия на Гребешок. Устьяк, наш маститый прозаик, всегда имел при себе свежий очерк. Гриша Бушмакин просил нас что-нибудь почитать. Слушал и критиковал, конечно. Иной раз и у него прорвется стишок, но почему-то он стеснялся показывать, изредка читал вполголоса только мне. Эти походы на Гребешок были самыми памятными. В пути мы только и говорили о стихах, яростно спорили. Один лишь черноволосый Панко, надув свои и без того толстые губы, молчал, казалось, на кого-то сердился.

— Ты поспорь с нами, — иногда говорил я.

— Больно интересно с вами спорить, вы стихоплеты, а у меня проза-матушка.

— А ну-ка, выкладывай свою «матушку», как мы ее раздолбаем.

И маститого Устьяка почти насильно заставляли читать новый очерк. Когда он заканчивал свое чтение, мы дружно налегали на него: и то, дескать, неладно, и другое нехорошо. Вряд ли мы говорили что-нибудь дельное, но считали, что лучше нас не сказал бы даже сам Конструктивистов. За Панком читал, стихи Саша Логинов — наш «мэтр». А за ним была и моя очередь. Я уже не писал о попах и их плутнях, а подражал больше Маяковскому. В тетрадках сверху вниз тянулись тощие столбики. Как слово, так и строчка, даже иногда слово умудрялся раздробить на слоги. И каждый слог занимал отдельную строчку. Мне нравилось так писать. И читать мне было интересно, получалось по-своему, задиристо, ведь в такую строчку не втиснешь какое-нибудь вялое слово. «К черту все вялое, обычное, — думал я. — Надо шагать в завтра, вперед, чтобы брюки трещали в шагу!»

Эти слова были моим лозунгом.

Истощив свои запасы стихов, мы брались за чужие, заблаговременно вырезанные из газет и журналов. А потом принимались за песни. Песню всегда начинал Гриша Бушмакин. Пел он тихим задушевным голосом. А мы ему подпевали. Я больше всего любил старинные русские песни, а слов многих из них не знал. Потом долго не расставался с песенником.

Однажды, возвращаясь с Гребешка, мы с Гришей разговорились о назначении человека, о цели жизни. Для чего живет человек? Пройти по земле налегке или потяжелее воз тащить. Прислушался к нам Панко Устьяк и вдруг вступил в разговор, сказал, что жизнь без своих очерков он никак не мыслит, будет их писать и писать.

— Ну а толк какой, ведь не печатают же?

— Будут печатать! — и Панко взмахнул кулаком, будто забил гвоздь.

Гриша, уставившись в землю, молчал. Я дернул его за рукав, как, мол?

— Прав Устьяк, надо добиваться своей цели.

А как узнать эту цель? Есть ли она у меня? Может, без цели живу? Кончу, скажем, техникум, а дальше? Вот у Панка вся цель в очерках. И он добьется своего. И Сашка прорвется в «Советскую мысль». А куда мне со стихами двинуться?

На душе стало грустно и горестно. Неудачник я… Эх, Панко, Панко, растревожил ты мою душу, как унять ее? А надо ли унимать? Надо жить, и в жизни искать свою «планиду», как говорил когда-то Конструктивистов. Только рано потащил нас этот Конструктивистов на радио, в рупор кричать. Даже тетенька поняла, что рано, в стихах-то моих пока толку мало. После выступления совсем не хотел писать. Не утерпел вот, опять мараю бумагу. И Панко Устьяк пишет. И Сашка… У них в этом смысл жизни, настоящая цель. А у меня? Есть ли у меня эта самая планида?

Вечером я долго не спал, все думал о жизни. Потом встал, нажал на кнопку. Под потолком весело загорелся стеклянный пузырек. Я сел за стол и записал в свою записную книжку вопрос: «Что такое жизнь?» Написал, поерошил свой ершик, подумал. «По-моему, вокруг нас все живет… Растения, деревья, животные. А человек — тот само собой. А вот вода? Речка, скажем, тоже течет. Она вечно живая… Несет она, река наша, на своих плечах бревна, плоты. Пароходы да баржи с товаром плывут. Значит, цель своя и тут есть. Интересно-то как!»

Я снова лег и снова думал о назначении человека, о цели жизни. Во многом я, конечно, не разбирался. Что-то выловил из книг, кинофильмов, а больше сомневался. Как мало я еще знаю! А ведь есть люди, которые все это давно знают. Взять наших учителей. Они учились, много читали. И мне надо узнать все, надо догонять их. И все же я нацарапал в записной книжке о своей цели жизни. Жить, чтобы нести добро людям. Кончу техникум, поеду в свою Шолгу и буду учить ребятишек. Если хватит сил, и взрослых прихвачу. Книги буду читать им, стихи, конечно. В чем сам окажусь слаб, найду в книгах, а потом им перескажу. Не в этом ли смысл моей жизни?.. Учитель… Слово-то какое! Впервые я почувствовал значимость этого слова, всю огромность его. Учитель… Учить других! Я долго думал об этом, пока не пришла тетенька и не сказала, что уже поздно, очень поздно — пора тушить свет.