Николай Москвин - Конец старой школы

— Тутеев где?

— Тутеев был и ушел — оказался сознательным.

Семьянин на меня внимательно смотрит, точно насквозь:

— А вы, Телегин, сознательный?

— Кажется, да, Игнатий Тихонович.

— Если сознательный, то как же вы в забастовке участвуете?

А я отвечаю ему:

— Вы меня, Игнатии Тихонович, не агитируйте! Я вас всегда, главное, уважал. После революции вы веселый были. Я думал, вы за забастовку будете, то есть за нас, а вы против. Вы лучше с теми шкурниками поговорите — они вас поймут, — и показываю на класс.

Тут директор в конце коридора появился. Стоит как монумент и откашливается. Он всегда, главное, так: гмы… гмы… и молчит. (Когда я слышу это «гмы», всегда вспоминается прошлый год, наше письмо с Плясовым к его дочери… Вот идиоты! Как скачет время!.. Вчера хорошо — сегодня уже плохо! И обратно… Встречаю иногда Лену или вижу из Реального, как идет по двору. Главное, все та же, красивая, только выросла и на отца больше походит. Но что-то лопнуло! Смотришь на нее — и ничего… Главное, идиоты, письмо когда-то писали! Страдали!!)

Семьянин ничего не сказал, пошел к четвертому. Я зашел в класс, дернул Плясова за ногу:

— Брось курить! Думаешь, забастовка, так хамить можно!

Венька зевает:

— Бросил уж, откатывай, Антошка! Разбуди, когда забастовка кончится.

Скоро наши разведчики донесли: занятий на третьем и втором этажах нет. Нижняя мелюзга, конечно, сдуру пришла и занимается. Мы прождали еще урок — и все в порядке. Пошли домой.

Так прошел первый день забастовки.

25 марта

Вчера уже третий день не учились.

С Коммерческим училищем ничего не вышло. Наши и гимназисты ходили к ним. Коммерсанты отказались. Ну, черт с ними! Этого надо было ожидать. Но мы — сила! В учительской все шепчутся… Наш директор ездил к классическому, классический к нашему, и оба к правительственному комиссару. Что там было, неизвестно, только классический директор опять все грозится, что в Москву поедет. Он, по-моему, городовых ищет. У нас нет, — может, в Москве еще остались. Чудак!

25 марта, после обеда

Только что пришел из Реалки. Все в порядке. Новость: сегодня вечером в Классической будет собрание родителей наших и гимназии — как быть с забастовкой. Приглашены учкомовцы, только, главное, чудно приглашены — «для информации», будто мы не люди! «Информируют» или мы «информируем» — и сматывайся. С учкомовцами сговорился — я тоже пойду. Чем больше, тем лучше.

Отец мой тоже пойдет, он сегодня в утренней смене работал. Хотя про забастовку он знает, но я его настропалил — пусть, главное, между родителями потрется, правду расскажет — у нас союзников больше будет. От двух учкомов будет говорить Павлищев. Вот загнет, если дадут ему говорить!

Отец лег спать, сказал, чтобы к семи часам разбудили. Мать чистую рубашку готовит. Не проспал бы!

26 марта, утром

«Было дело под Полтавой!» Родителей пришло много. Кто в пиджаках с галстуком, кто в мундирах военных и штатских, а в пиджаках с рубашками маловато. Но папашка мой, главное, смотрю, ходит довольно свободно и со многими заговаривает. Знаком он не знаком, а агитировать нужно.

Тут стали пускать публику в зал. Классические и наши учкомовцы тоже подались к двери. А у двери вдруг какой-то сивый мерин — глаза на выкате — из классных надзирателей, дорогу, главное, загораживает:

— Вас, господа, просят подождать. Когда ваше присутствие в зале будет необходимо, вас пригласят…

А родители идут и идут мимо — некоторые ехидно улыбаются нашему разговору. Мы напираем, а тот — глаза навыкате — загораживает:

— Господа, господа, не приказано!

Павлищев как гаркнет:

— Пойдите, Вениамин Иванович, к директору и передайте, что учкомовцы требуют, слышите, требуют, чтобы их впустили в зал!

Родители все прошли. Этот самый Вениамин Иванович двери закрыл на задвижку и, слышим, куда-то побежал. Мы стоим тихо, молчим — ждем. Кленовский задвижку трясет и орет: «Безобразие!» Наш шестиклассник Рутковский его останавливает. У Павлищева на лице то белые, то красные пятна — волнуется. Слышим, через дверь дорогие родители обсуждают: впустить «детей» или нет?.. Минут двадцать прошло. Вдруг задвижка щелкнула, и Вениамин Иванович в щелку:

— Просят пожаловать. Разрешили впустить только двух председателей ученических комитетов: ученика Павлищева и (тот, глаза на выкате, в бумажку посмотрел)… и ученика Реального училища… э…

— Круглова, — я подсказываю.

— Круглова, — говорит Вениамин Иванович.

Наш Круглов — семиклассник с усами и в очках, вроде настоящего взрослого дяди.

Мы, все остальные, загалдели: «А мы куда?!» Председатели жмутся — не идут одни. Вдруг мы хором, точно по команде, и одно и то же закричали:

— Пошли все!!

Вениамин Иванович геройски ход загораживает — руки вроде наседки растопырил, но это зря — ввалились все в зал. Ввалились толпой, а потом слегка построились и промаршировали к первым рядам, где сбоку и сели. Сели, и страшно оглянуться. На возвышении за столом сидят классический директор, наш директор, отец Яшмарова и мужчина в золотых очках, лысый. Отец Яшмарова у нас председатель родительского комитета, а этот лысый, как оказалось, председатель родительского комитета гимназии. У лысого, главное, был звонок, и он председательствовал.

Начал говорить «герой» забастовки — преподаватель Максардов. Он рассказывал, как все это было, только очень вежливо и мягко, и, кстати, главное, пропустил и «прохвоста», и «телячий» комитет, а просто сказал: «Я, может быть, погорячился и был излишне резок с учеником Тихоновым». Потом надо было говорить самому Тихонову, но его в зале, конечно, не было. Говорила его мать в синей кофте. Сама толстая, а голова маленькая, худая, точно чужая голова. Мать сказала…

(Бегу в Реалку, что-то сегодня будет?)

26 марта, вечером

Кто-то пустил слух. Наши учкомовцы пока молчат — надо проверить. Круглов и Кленовский понеслись сегодня в Классическую, будем ждать завтра…

Пишу дальше о родительском собрании.

Мать Тихонова сказала:

— Я очень извиняюсь, что вся эта грустная каша (бывает, значит, «веселая каша»?!) заварилась из-за моего сына. Если бы его отец, а мой муж был здесь, ничего бы этого не было, он бы ему приказал извиниться. Но меня он не слушает!

А потом мать вдруг говорит:

— Я плачу за сына деньги за ученье, а не за то, чтобы его последними словами обзывали. Я бы его лучше тогда в сапожники отдала — там ругаться тоже сумеют, и бесплатно.

Тут многие засмеялись, другие кричат: «Говорите по существу!» А Павлищев улыбается тихоновской матери и подмигивает: «Так, так, правильно».

А мать вдруг, главное, опять:

— Я плачу деньги за его воспитание. Здесь есть педагоги и воспитатели, пусть они на него воздействуют, он и извинится перед господином Максардовым. Меня он не слушает. Ну, посадите его в карцер, без обеда на неделю, но только не исключайте, прошу вас…