Николай Москвин - Конец старой школы

Занавес открыт. Красное марево заливает зал и сцену. В красном оцепенении держит марево Толмачеву, Скосарева, Лисенко. «Революция» подняла торжествующую руку…

Отдаленный невидимый хор: «…Вста-авай, проклятьем за-а…»

Подергиваясь, ползут кольца занавеса, и тотчас — белый свет, гулкие аплодисменты…

За занавесом горит, но уже на ущербе, красный свет. Телегин, нагибаясь, словно собирая грибы, вывинчивает из рампы красные лампочки.

— Красота! И хор, главное, не подкачал! Про свои лампочки я и не говорю — выше похвал!

«Крестьянин» и «рабочий» идут разгримировываться. Скосарев на ходу стаскивает синюю рубаху, Лисенко срывает бороду. Толмачева осовело садится на скамейку.

— Вот устала-а!.. Вместо двух минут — десять стояли, не меньше…

Телегин смотрит лампочку на свет, стучит пальцем:

— Перегорела, проклятая!.. Вы, Галя, главное, стояли прекрасно. Телеграфный столб не мог бы лучше стоять!..

Брусников относит молот и косу в угол.

— Говори точнее: ты бы не мог лучше стоять!

Толмачева зябко кутается в красное.

— Миша, будьте другом, принесите мою кофточку или Варе скажите, — устало показывает рукой, — она там, наверное, в женской…

Брусников из угла — в левую дверь… «Вот сейчас еще… увижу… Заговорю… Потом в зал…»

Но за дверью кулис слышно: упругий стук падающего стула, прерывающейся дыхание и, сквозь шум вентилятора, неразборчивое, разговорное: «бур-бур» («До сих пор не закрыли эту вертушку!»)

Внезапно остро:

« Там !»

Пинком в дверь. Но она не открывается. «Дверь заперта оттуда…» Тогда Брусников бежит в щель между боковой стеной и задним полотнищем…

Беспокойно, путаясь в красном, Толмачева — к щели:

— Антон, что с ним? С Мишей? Слышишь? Что там?

Но вот Брусников вернулся, вспрыгивает на подмостки. По щекам мечутся белые, неровные пятна. Но шаг невозмутим, спокоен.

Синие, подгримированные глаза Гали округляются:

— Миша, что там? А?

Молот и косу Брусников несет в другой угол. Но, поставив их там, — снова (невозмутимый, спокойный шаг) обратно.

В ушах звенит Галино: «Что? А?.. Что? А?..»

— Ничего особенного, — говорит он, — ваша Дымченко с кем-то целуется…

В актовом зале на тех же подмостках, где неделю назад ставили «живые картины», стоит под зеленым сукном стол, за которым сидят члены школьного суда.

У председателя суда Скосарева толстые мохнатые брови — от этого лицо строгое, неприступное. Но это только кажется — вдруг улыбка застенчивая, неловкая… Еще бы — на Скосареве новая черная сатиновая рубашка, перед ним зеленый стол, шумный зал, а за спиной — год назад, четыре назад: Городское училище, обгрызенные парты, отцовские перешитые брюки… Но, слава богу, глаза всего зала сейчас — на Брусникове, который рассказывает то, что он видел…

У подмостков сцены раскинулось многоголовое, слушающее. На самых задних местах — непривычно в ряд, по-школьнически, переговариваясь и улыбаясь, не доверяя и любопытствуя — сидят преподаватели. Будто: «Так себе, посидим и уйдем». Броницын ходит за спинами сидящих. У окна сорвал пожелтевший лист фикуса, поправил палочку, выбросил из горшка окурок. Покусывая фикусовый лист, медленно, прислушиваясь, идет вдоль стены.

Скосарев, двигая мохнатыми бровями, берет карандаш:

— Это все, что вы… ты видели?

— Все.

— Так… иди (карандаш зачеркивает на бумажке размашистое «Брусни…»). Следующий свидетель товарищ Стефанюк!

Брусников спрыгивает с подмостков, и на его месте появляется Стефанюк из 1-й «Б» группы. Маленький, толстенький, он на подмостках, у зеленого стола, держится, как в классе у кафедры. Глаза выпукло — на Скосарева.

— Я, в общем, ничего не видел… А было так… Я давал товарищу Лисенко пояс для «крестьянина». Когда картина последняя кончилась, то я встретил Лисенко в коридоре и спрашиваю: «Где мой пояс?» Он порылся по карманам и говорит: «Наверное, забыл его за кулисами». И сказал, что он мне его принесет…

Скосарев теребит ухо:

— Стефанюк, ты о деле говори… ты чего там о поясе…

— Ну вот… но я сам пошел за поясом за кулисы (рукой вправо)… вот сюда. Поискал — нету. Решил, что, может, Лисенко в другой уборной переодевался, которая женская. Пошел по стенке (рукой через зеленый стол), вот тут… За подмостками около холстины… узко там…

Многие поднялись с места. И казалось, представлялось живо: Стефанюк идет там, за задним полотнищем.

— …узко там… Я чуть не дошел до другой уборной, а тут слышу какую-то возню и вдруг столкнулся с товарищем Толмачевой. Она была злая я мне сказала: «Стефанюк, беги скорее, позови ребят!» Я, конечно, сразу же побежал за ребятами и привел Пушакова и Черных, они тут еще в зале были.

Телегин с краю зеленого стола:

— А где в зале?

— Вот здесь, около вентилятора.

— Оба там?

— Нет… Черных стоял около вентилятора, а Пушаков недалеко от двери вот этой женской уборной, и он кричал Черных: «Не надо!», а потом тоже пошел к вентилятору.

— А чего «не надо»?

— Я не знаю, чего «не надо»… Тут я их позвал. Они вошли в дверь этих вот кулис. Я пошел следом, чтобы пояс поискать, а Пушаков закрыл дверь и меня не пустил…

Из зала:

— Врешь!

Карандашом о звонок. Мохнатые, строгие брови сползаются вместе:

— Потом, Пушаков! Дай говорить.

— …Ничего не вру… меня не пустили. Вот и все… а пояс оказался у Лисенко на брюках, поверх своего надет. Он мне его снял…

— Это неважно, — значит, все?

— Да, все.

— Так… иди на место… (карандаш зачеркивает размашистое «Стефаню…») Свидетель товарищ Толмачева!

Легкий прыжок-взлет на подмостки. Толмачева, помедлив, захватывает край занавесочной бумазеи и, как бы опираясь на нее, обращается к залу:

— Дело, товарищи, было так.

— Миша, что там? А?

Брусников ненужно несет молот и косу в другой угол. Из угла — снова обратно. И проходя мимо Толмачевой:

— Ничего особенного, ваша Дымченко с кем-то целуется…

Брусников, будто котенок в молоко, тычется в занавес вправо, влево. Распахивает занавес и быстро — чтоб ничего не видеть, не знать — через рампу — в зал…

Галя подхватывает красный плащ и бежит на шум за кулисами. И тотчас оттуда:

— Антон, сюда!

Первое, что они там видят, — кто-то стоит к ним спиной: напыженный затылок, изогнутое серое туловище, широко расставленные ноги. Руки охватывают коричневое платье. Коричневое пойманно бьется. Наплечники белого передника спустились, спутали руки. Изнемогая, вырывается рука, замахивается, но слабо, обессиленно ударяет это серое по лицу. Черные глаза — кругло, беспомощно, умоляюще…

Не помня себя, Галя подлетает к изогнутой серой спине и стучит кулачками дробно-дробно, как в глухую ночную дверь.